Пересказывая тревожный сон, она вставала с постели и, зябко поеживаясь, одевалась. За ширмой мелькнула ее рука, потом поднялись кверху обе руки, она стала надевать через голову темную шерстяную кофту.
Косачев, не поднимаясь с колен, медленно поднес письмо к огню, горестно смотрел, как пламя охватило жалкий бумажный листок, лизнуло его красным языком, превратило в пепельный прах.
Уже одетая и успевшая заколоть длинные волосы, Анна Григорьевна вышла из-за ширмы, вслед за ней появилась и Тамара. Достав из тумбочки банку с молоком, кружку, кусок черного хлеба, мать усадила девочку за парту, как за стол, поставила перед ней еду:
— Ешь, доченька, ешь.
Накинула на плечи дочке теплый платок, взяла чайник с водой, понесла к печке.
— Я была уверена, что нынче получим письмо от Толика, — говорила она усталым голосом, обращаясь к мужу, сидящему на полу, спиной к ней. — Со мной уже не раз так случалось: как увижу сон, обязательно исполнится. Может, еще придет письмо к вечеру.
Косачев сидел неподвижно, согнувшись, смотрел на огонь и пепел, оставшийся от горестного письма.
— Пришло, — тихо сказал он в ответ на слова жены. — Пришло письмо, Аня. Только я нечаянно уронил его в печку. Сгорело наше письмо.
— Господи! И не успел прочитать? — тревожно спросила жена. — Как же ты так?
— Успел, прочитал. Храбро воюют наши… И Толя отличился в бою. Вечная ему… слава. Храбрый мальчик.
Анна Григорьевна с недоумением и тревогой смотрела на крутой затылок мужа, на его большую голову, покрытую непокорными седеющими волосами.
— Да как же ты уронил, Сережа? Ну как же ты? Какой неосторожный!
Большой, грузный и тяжелый, Косачев сидел на полу, не разгибая спины, молчал.
А в печке пылал огонь, и в его жарком пламени исчезали последние черные крохи пепла от сгоревшей бумаги…
Самолет вздрагивал и гудел, словно какой-то великан дул в гигантские органные серебряные трубы, пел свою суровую песнь.
И Косачеву вспомнился еще один черный день в его жизни.
Большие костры пылали в пустынной снежной степи. Холодный ветер гнал поземку, рвал огненные языки костров, сильнее раздувал пламя. У огней грелись люди, закутанные в платки, попоны, одеяла и во что попало. Тянули руки к пламени, зябко тряслись от мороза, пританцовывали, топтали худой, разбитой обувью чернеющий от пепла снег. Не успев отогреться, возвращались к своим рабочим местам, сгружали с железнодорожных платформ тяжелые металлические детали. У кого не было рукавиц, тот обматывал руки тряпьем. Не дай бог было схватиться голой рукой за промерзшую железку — до костей отрывалась кожа с мясом.
Женщины, старики и подростки до изнеможения возились с токарными станками, пытались наладить их, хоть как-нибудь пустить в ход. Монтажники соорудили хилую подвесную крышу и ставили стены-времянки, стараясь не мешать рабочим. Никто не разгибал спины, не думал о голоде, о холоде, об опасности.
Сам директор завода Косачев, мастер Никифор Шкуратов, Воронков и еще несколько человек в тот день упорно старались запустить мотор землеройного крана. Ни ветер, ни мороз не могли остановить строителей. Настойчиво и отчаянно люди рыли мерзлую землю, вбивали в грунт железные сваи, тянули электрические провода, крепили их на подпорках, подключали станки.
Под открытым небом в адском вихре бурана женщины, старики, неокрепшие голодные мальчишки и девчонки работали на токарных станках, точили детали для минометов и снарядов. На грубой, неотесанной доске сарая, называемого цехом, висело полотнище с надписью: «Все для фронта! Все для победы!»
Ветер яростно трепал красный кумач. Гвозди цепко держали полотнище. Злой ветер кружился над стройкой, наметал сугробы, закидывал снегом людей и станки.
За одним из станков под открытым небом трудилась и жена директора Анна Григорьевна, а рядом с ней ее подруга — Мария Емельяновна Шкуратова. А там подальше, в буранной метели, копошились черные тени других женщин, и трудно было их сосчитать и запомнить в лицо.
Вечером, при свете прожектора, Мария и Анна тащили на санках тяжелый деревянный ящик с заготовками для снарядов, подвозили прямо к платформам. Вдвоем, поднатуживаясь так, что чуть не лопались жилы, они поднимали тяжелый груз на борт платформы, и вдруг Анна нечаянно поскользнулась, упала на мерзлый снег. Ящик сорвался с края платформы, сильно ударил ее в грудь. Анна вскрикнула, глухо застонала, пыталась подняться и не могла.
Мария бросилась на помощь, подхватила ее за плечи, крикнула в темную, холодную ночь:
— Эй, люди! Помогите!
Вскоре прибежали рабочие, появился и Косачев. Он поднял Анну на руки, понес к костру.
— Аннушка! Аня! Больно тебе? Потерпи, милая! Слышишь меня, Аннушка?
Но Анна не слышала мужа, не отвечала. Молчала, закрыв глаза. Умолкла навсегда. Косачев не опускал ее с рук, нес куда-то в степь, шагал мимо костров, мимо усталых, измученных людей.
Похоронили Анну в мерзлой земле, разбитой на крупные угловатые комья.
Косачев стоял у края могилы, прикрывая полой пальто озябшую дочку. На его суровом лице леденели слезы, ветер сердито трепал жесткие волосы на непокрытой голове.
Тамара неутешно плакала, хрипло кричала:
— Мамочка! Ма-ма!
Ни ласковые причитания Марии Емельяновны, ни добрый, сочувствующий взгляд Никифора Шкуратова не могли успокоить девочку, остановить ее рыданий…
— Поплачь, Тамарочка, поплачь, — говорила Мария Емельяновна. — Прощайся с мамой.
Девочка прижималась к отцу, плакала.
2
Вернувшись из Москвы, Косачев прямо из аэропорта заехал на завод и, несмотря на поздний час, позвонил домой секретарю парткома Уломову и главному инженеру Водникову, сказал, что в ЦК одобрили предложение и поручили заводу немедленно начать работы.
— Утром соберемся у меня, обмозгуем, как действовать дальше. Теперь надо рассматривать это дело как правительственное задание. Подробности расскажу при встрече.
Сидя в кабинете, он почувствовал усталость, решил не ехать домой, остаться на заводе, отдохнуть часа два на диване, потом поработать, просмотреть срочные бумаги, кое-что обдумать к завтрашнему разговору. Взял папку с неразобранной почтой, включил репродуктор, присел на диван. Усевшись поудобнее, решил взглянуть на сводку за прошедшую неделю. Мысли рассеивались, строчки прыгали и расплывались. Он вдруг забеспокоился от какой-то неприятной тяжести в затылке, ощутил неподвижную свинцовость во всем теле. Через силу поднялся, подошел к окну, распахнул раму и, когда в кабинет ворвался холодный морозный воздух, облегченно вздохнул, подставил лицо под освежающую струю. Сквозной ветерок колыхнул его волосы, остудил вспотевший лоб. Хорошо и приятно было стоять у раскрытого окна, дышать полной грудью. Вмиг отлегло от сердца, полегчало.
Он невольно загляделся на заводские корпуса и заводской двор, покрытый мягким слоем белого снега. На фоне красной кирпичной стены, освещенной синеватым отливом ярких неоновых фонарей, были отчетливо видны медленно падающие пушистые снежинки. Красивое, успокаивающее зрелище, можно часами смотреть на бесконечные переливы белого и красного цвета.
Как удивительна наша русская зима с ее обжигающим морозным дыханием, с белым, безмолвным покоем, с порывами буйного ветра, с метелью и вьюгой, с блеском алмазной пыли, ослепительно сверкающей на ярком солнце! Скрип снега под ногами, белые кружева на деревьях, замерзший иней на меховых воротниках, клубы синего дыма над крышами домов, шумный крик мальчишек, со свистом летящие с горки санки. Зима! Зима!
Косачеву вдруг стало зябко, он закрыл окно. Походил по кабинету, постоял у аквариума с рыбками, подсел к столу, снова принялся разбирать бумаги. Головная боль не проходила, затылок тяжелел, хотелось спать.
«Устал я здорово, перенервничал, — думал Косачев. — Не поехать ли домой, отдохнуть немного. Так будет лучше. Тепло, покой, крепкий горячий чай. Позвонить надо жене, девочкам, сказать, что приеду».
