Она была родом из той самой Кирилловки, куда теперь шла. Лет пятнадцати уехала в город поступать в техникум, не сдала экзамены и пошла работать в магазин. Вскоре познакомилась с одним командированным, таким разговорчивым, бойким мужчиной. Он выдавал себя за полярного летчика, рассказывал про свою героическую жизнь. Увез девчонку на Север, женился на ней. Она прожила с ним три года, родила девочек-близнецов — Марусю и Женю. А с мужем ей не повезло: часто напивался, скандалил с женой, даже бил ее, выгонял с детьми на мороз. В один из таких скандалов она собрала детей и уехала, сказав мужу, что никогда к нему не вернется.

Теперь она возвращалась в Кирилловку к своим родителям.

Выслушав молодую женщину и посмотрев на озябших девочек, Косачев сочувственно сказал:

— А есть где разместиться-то? Вон с какой командой идешь!

— Куда же деться? — сказала она. — Кроме родителей, никого у меня нет. Сама знаю, несладко будет.

Косачев снял пальто, накрыл посиневших девочек. Широким шерстяным шарфом повязал две детские головки. Девочки повеселели, пригрелись, сразу притихли.

Подъезжая к Кирилловке, он попросил женщину:

— Дайте мне слово, что не обидитесь на меня, если приеду проведать. Можно? Не возражаете?

Женщина согласно кивнула головой.

Так они познакомились. Он ездил к ней в Кирилловку почти год, а потом сделал предложение и женился. Забрал всех троих, привез к себе в дом, в большую городскую квартиру.

Став женой директора завода, Клавдия Ивановна по-женски тепло и добро заботилась о муже, воспитывала девочек, занималась общественными делами. Была неизменным членом женского совета при заводском Доме культуры, организовала городскую детскую библиотеку, добивалась строительства крытого катка, содействовала открытию школы фигурного катания.

Свой брак с Косачевым она считала счастливым, хотя муж был намного старше ее. Правда, кое-что огорчало, не все в жизни было так, как ей хотелось. По ее мнению, было бы лучше, если бы у них были общие дети.

Клавдии Ивановне было не чуждо тщеславие, ей нравилось, что она жена директора крупнейшего завода, что ее муж уважаемый в городе, влиятельный человек. Только со временем ее подспудно стала беспокоить мысль о том, что Косачев уже в годах и, может, скоро придется ему уйти на пенсию, тогда, конечно, переменится жизнь всей семьи. Надолго ли хватит здоровья? Кто знает, как повернется жизнь? Так или иначе, придется решать всякие житейские проблемы. Оставаться ли им в этом городе или уехать? Она за то, чтобы быть поближе к дочерям. Дочери все равно здесь не останутся, уедут, молодежь теперь по-другому смотрит на жизнь. Да она и согласна с ними. Но он? Он, конечно, скажет: «Здесь прошли лучшие годы моей жизни, тут каждый камень положен мною. Я врос в этот город и в эту Заводскую сторону, как дуб в землю, тут и останусь».

Клавдия Ивановна, хоть и никогда не заводила с мужем разговора о будущем, втайне думала о том, что хорошо бы им переехать в Москву. Ему, конечно, дадут там квартиру. И для девочек лучше, им надо учиться, у них вся жизнь впереди. А какие перспективы для девочек в этом городе? Конечно же разумнее уехать в столицу.

Но тут же Клавдия Ивановна отбрасывала эти мысли, искренне думала: «Это эгоизм, я не имею права решать. Как он скажет, так и должно быть».

Были и другие тревоги. Хотелось, чтобы девочки не покидали дом. Ну и что же, если выйдут замуж? Пусть приводят мужей, места хватит, будем жить большой семьей. Если, разумеется, захочет отец. Надо бы когда-нибудь поговорить с ним об этом серьезно. Выбрать подходящее время, нельзя откладывать, дни летят.

Клавдия Ивановна все ждала такого случая. Не так-то легко остаться с мужем наедине, обсудить домашние дела. Все некогда — то на заводе, то в горкоме или в командировке, а появится дома, едва успеет выпить чаю и опять уезжает по делам. А дела у него всю жизнь срочные, неотложные.

«Может, сегодня поговорить?» — подумала Клавдия Ивановна.

Сергей Тарасович от воспоминаний вернулся к реальности.

Свет в комнате показался ему еще более рассеянным, неярким. Это успокаивало его. Он слегка переменил позу, сидел молча, смотрел на Клавдию Ивановну.

Она все еще хлопотала у стола, уходила на кухню, возвращалась, снова уходила. Ее прямая, легкая фигура, плавающая в мягком мареве света, бесшумно появлялась и так же тихо уплывала куда-то. Сергей Тарасович, сидя неподвижно в кресле, издалека наблюдал за женой и, глядя на Клавдию Ивановну, думал:

«Она еще молодая, красивая. А я смертельно раненный солдат, как сказал доктор. Холера ему в бок, этому краснощекому, белоголовому бодрячку. — Он тут же самолюбиво стиснул губы и сжал кулаки. — Черта с два! Не знает он нашей косачевской породы, не ведает, что мой дед прожил сто два года. Отца, правда, убило громом, когда еще был молодым. А дядя Остап? Этот, говорят, работал грузчиком в порту, до глубокой старости таскал тяжеленные кули с мукой и сахаром, грузил баржи!»

Тем временем жена все приготовила, тихо позвала:

— Иди к столу, Сережа, чай готов.

Косачев встал, пошел было к столу, но вдруг что-то вспомнил, потянулся к портфелю.

— Да, чуть не забыл про духи. Возьми, твои любимые «Красная Москва».

— Спасибо, — сказала жена, тронутая его вниманием. — Стоило беспокоиться?

— Ты устала? — спросил Косачев, заботливо глядя на жену.

— Нисколько, — сказала она. — А ты?

— Малость есть, — признался Косачев. — Посплю, и все как рукой снимет. Вкусные штуки ты приготовила, все съем.

Клавдия Ивановна наконец решилась начать свой разговор.

— А без тебя тут приходили врачи, — осторожно сказала она. — И этот старенький Борис Захарович был. Все очень беспокоятся, говорят, тебе обязательно надо серьезно подлечиться.

— А ну их! — махнул он рукой в досаде. — Делать им нечего. Ахают, охают. Без них обойдусь!

— Напрасно ты так, Сережа, — ласково улыбнулась она. — Врачи не шутят. Может, и в самом деле пора тебе отдохнуть, годы твои уже какие и здоровье. Раньше говорили: большевики не уходят на пенсию, стоят на посту до последнего вздоха. Да ведь пост посту рознь, вон какую махину сколько лет тянешь! Пусть бы кто помоложе взялся.

— Я еще десятерых молодых за пояс заткну, — оборвал ее Косачев и громыхнул стулом, поднимаясь из-за стола. — Не слушай ты этих больничных шептунов, не пускай на порог и сама не ходи к ним. У врачей так мозги устроены, что, по их разумению, всякий человек — больной, ему все вредно: и пить, и есть, и ходить, и работать. Скучные люди!

Она не соглашалась, но не стала спорить. Почувствовала, что муж может взорваться, и замолчала. На этом и кончилась ее попытка обсудить домашние проблемы, поговорить о будущем, о судьбе девочек, о переезде в Москву.

Уснул он сразу крепким, глубоким сном и, вопреки своему обычаю, не проснулся в шесть часов. Часы пробили семь, он не реагировал. Тихо качался маятник, время приближалось к восьми, а Косачев крепко спал. Жена несколько раз подходила к постели, хотела разбудить, но не решалась.

Около восьми часов зазвонил телефон. Косачев проснулся, взял трубку. Говорил секретарь горкома Василий Павлович Астахов:

— Я все знаю, Сергей Тарасович, — сказал он Косачеву. — Мне уже звонили из Москвы. Дело серьезное, надо собирать партактив.

— Я уже договорился с Уломовым. Сейчас еду на завод.

— Когда прилетит уполномоченный из Москвы? — спросил Астахов, и Косачев понял по интонации, что секретарь горкома уже знает и об этом. — Кажется, Пронин?

— Да, Пронин, — подтвердил Косачев. — Думаю, прилетит в ближайшие дни.

— Добро, — сказал Астахов. — Держите меня в курсе. Буду часто наведываться на завод.

Весть о том, что заводу поручено важное правительственное задание, разнеслась с молниеносной быстротой. Ни в печати, ни по радио не было никаких сообщений, никто из должностных лиц нигде не делал публичных заявлений, а уже к утру об этом знали все рабочие на заводе. К вечеру того же дня о делах трубопрокатчиков заговорил весь город.