Литмир - Электронная Библиотека

— Колоссальное дело, Сергей Тарасович, — громко при всех похвалил трубы Иван. — Я отчасти из-за этого и задержался у газовиков, пропагандирую ваши трубы. Вот товарищ Салгиров тоже согласен.

Иван встал с места, прошел поближе к Косачеву.

— Определенно не возражаю, — подтвердил Салгиров. — Я еще в прошлом году на совещании в ЦК поддержал твой проект, Косачев. Помнишь?

— Помню, спасибо тебе. Не жалеешь?

— О чем ты говоришь? Жалею только, что мало еще пока у нас таких труб.

— Дай срок, будет больше.

Когда прощались, Иван и Косачев отошли в сторонку.

— Как здоровье, Сергей Тарасович? — спросил Иван, оглядывая Косачева. — Вид у вас молодецкий.

— А что мне сделается? — отмахнулся Косачев. — Видишь, какие дела? Болеть некогда, да и не надо.

— Разрешите приехать к вам на завод, Сергей Тарасович, детально ознакомиться с работой цеха. Будет отличная глава к моей диссертации о перспективах технической революции.

— Милости прошу, хоть завтра, — сказал Косачев. — Буду рад, конечно, сам понимаешь. Привет Тамарочке и поцелуй внука. Скоро буду в Москве, увидимся.

Косачев со своими людьми уезжал довольный: трубы не подвели, газовики и московская комиссия одобрили работу заводчан, признали полный успех косачевского дела.

12

Уже много дней Косачев не был дома. Садясь в машину, спокойно подумал: «Отдохну денька два, а потом слетаю в Москву. Пора окончательно договориться об уходе и сдавать дела. Думаю, теперь министр отпустит».

Дома принял ванну. Посидел с женой за столом, с аппетитом ел, хвалил домашнюю стряпню.

У девочек в тот день были соревнования по фигурному катанию во Дворце спорта, и они задерживались позже обычного.

Клавдия Ивановна вышла, оставив Сергея Тарасовича одного. Он развернул не прочитанные еще газеты и журналы, принялся просматривать почту, полистал страницы новой книги, забытой девочками на диване.

Девочки пришли домой возбужденные, еще не остыли от азарта спортивных состязаний. Подойдя к дому, увидели светящиеся окна в столовой.

— Папа приехал!

Быстро проскочили в подъезд, побежали по лестнице наверх. Осторожно открыли своим ключом дверь, тихо разделись в прихожей и, мягко ступая на носках, направились к столовой, желая внезапно появиться перед отцом.

Из столовой слышался какой-то разговор, различались детский и мужской голоса. Маруся и Женя в недоумении остановились и, прежде чем войти в комнату, решили заглянуть в щелку. Увидели Сергея Тарасовича в глубине комнаты. Он лежал в низком мягком кресле, откинувшись на спинку, закрыв глаза, в белой рубашке с расстегнутым воротом, без галстука, без пиджака. Правая рука повисла вниз, касаясь ковра, куда упали газеты и раскрытая книга.

Девочки застыли на месте как окаменелые, с удивлением смотрели на отца.

Косачев лежал неподвижно, навалившись на кресло своим крупным, тяжелым телом. Его лицо с закрытыми глазами и сомкнутым волевым ртом было спокойным и непривычно умиротворенным, как будто он внимательно прислушивался к чему-то чрезвычайно значительному и важному для него. Из-за кресла, с другой стороны, доносилось едва уловимое потрескивание магнитофона и тихо и отчетливо звучали голоса.

«Дедушка, а ты был маленьким?» — спрашивал голос косачевского внука Сереженьки.

«Был, — отвечал голос Косачева. — Все люди сначала бывают маленькими, а потом вырастают».

«А что ты делал?»

«С детства пас кулацких коров. А когда подрос, пошел в депо кочегарить, выгребал из печей угольную золу».

«Ты ездил на лошадке?»

«Откуда мне было взять лошадку? Родители жили бедно, ничего не имели».

«Даже игрушечного коня не было?»

«Был маленький пес-дворняга, да и тот подох с голодухи».

«А почему у тебя шрам на щеке?»

«Белый казак рубанул шашкой в гражданскую войну. Если бы наши ребята не пристрелили казака, снес бы он мне голову с плеч».

«Больно было?»

«Не помню. Должно быть, больно».

«А кто тебе уши помял? Хулиганы?»

«Не-ет, Сергуня, это мороз — красный нос, в сорок втором году, когда шла война. Мы тогда наш завод строили в открытой степи, под ледяным ветром день и ночь работали. А морозище такой лютовал, спасения не было, насквозь до костей прожигал. Одежонка у всех ветхая, и уйти с мороза нельзя, потому как надо работать, завод строить, чтобы скорее снаряды делать и на фронт посылать. В тот год бабушка твоя померла. А мама была маленькая, в школу ходила, потом простудилась, ангиной болела. И я чуть не умер. Ноги, уши отмерзли, и не заметил, как началось заражение крови на пальцах ноги. Пришлось отрезать два пальца. А уши — ничего, помялись маленько, засохли, как грибы».

Внук залился смехом:

«Сыроежки?»

«Мухоморы», — весело сказал голос Косачева.

«А зачем ты волосы белой краской покрасил?»

«Это время побелило мои волосы. Много лет на свете живу. Меня, брат, жизнь в семи котлах варила, в семи водах мыла, на семи ветрах сушила…»

Настойчивый телефонный звонок перебил этот разговор. Косачев зашевелился, открыл глаза, неторопливо потянулся рукой к магнитофону, который стоял за креслом на полу. Рука Косачева нажала стоп-кнопку, и магнитофон умолк. Сергей Тарасович взял телефонную трубку.

— Сейчас с вами будет говорить Москва, — предупредил женский голос. — Одну минуточку.

Молча ожидая разговора, Косачев стоял и смотрел на стену, где висели две большие фотографии: на одной — портрет миловидной женщины средних лет, покойной жены Косачева Анны Григорьевны, а на другой — групповой снимок: Тамара с мужем и сыном.

Наконец в трубке раздался мужской голос:

— Сергей Тарасович?

— Я слушаю, — отозвался Косачев.

— Говорит Коломенский. Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ Коломенский.

— Мне поручили поздравить вас, Сергей Тарасович, с присвоением вам звания Героя Социалистического Труда, пожелать вам здоровья и дальнейших успехов.

У Косачева участилось дыхание, он рванул ворот рубашки, пошевелил губами, не мог сразу заговорить, в горле пересохло.

— Большое спасибо, Алексей Степанович. Передайте Центральному Комитету и товарищам в Совмине мою благодарность за награду и столь высокую честь. Передайте также заверение в том, что уже в этом месяце первые эшелоны наших труб будут отправлены на строительство газопроводов.

— Передам. Будьте здоровы, Сергей Тарасович! До свидания!

Голос умолк. Косачев не сразу опустил трубку, постоял у телефона и вдруг неожиданно громко и бодро крикнул девочкам, выглядывающим из-за двери:

— Слыхали? Идите же ко мне! Поздравляйте!

Дочери, видимо, поняли, что произошло, бросились к отцу, прыгая от радости.

Весть о награде взбудоражила Косачева. Хоть он и старался сохранить спокойствие и степенность, душа его кипела. Хотел было звонить Астахову и Уломову, но воздержался, отошел от телефона. «Подумают, хвастаюсь. Сами узнают из газет».

Но похвастаться ему все же хотелось, хоть в домашнем кругу. Он шумно пошел по квартире, стал зажигать полный свет в столовой, в прихожей, в кабинете. Снова обнял дочерей, громко крикнул:

— А ну, доченьки, тащите самовар и поднимайте мать с постели. Она же еще ничего не знает! Попразднуем на славу!

Девочки засуетились, разбудили мать, сообщили новость.

У Клавдии Ивановны от радости потекли слезы, она вытирала платком лицо, чтобы муж не видел, как она плачет, но долго не могла успокоиться. Маруся и Женя возбужденно шумели и суетились, накрывали на стол.

А Сергей Тарасович в волнении шагал по комнате, подошел к высокому окну, широко распахнул шторы. Дом, в котором он жил, стоял на горе, и отсюда всегда, во всякое время года, открывался захватывающий душу простор. Не один раз Косачев вот так же в полный рост стоял у этого окна, глядя вдаль, чувствовал себя слитым с полоской темного леса и ширью вспаханных полей, с тихой, извилистой речкой и волнистыми песчаными холмами, с мерцающим светом в окнах домов, с высокими трубами и серыми стенами заводских корпусов. Предчувствие самого счастливого дня его жизни давно было в нем. Оно пробуждалось и в морозную зимнюю пору, когда кружились метели, бушевали бураны; и ранней весной, когда таял снег, капало с крыш, бежали ручьи; и в благодатное время короткого лета, когда со степных равнин и предгорий дул теплый ветер, одуряюще пахло ковылем, полевыми цветами и травами; и в дни прощального сияния золотой увядающей осени — величавой задумчивой красавицы. Праздник этого заветного дня будто из самой глубины пробивался наружу, поднимался и созревал в постоянном кипении его жизни. С самого раннего его детства прорастал он как тоненький стебелек и увенчался тяжелым спелым колосом. Пришло время жатвы.

61
{"b":"816271","o":1}