Неторопливо натянув шубу, надев мохнатую шапку, Косачев взял портфель, направился к выходу. Как только вышел из самолета и ступил на трап, увидел среди встречающих несколько знакомых лиц, в стороне от других заметил своего шофера Семена Герасимовича, подогнавшего машину прямо на бетонное поле аэропорта.

Шофер поздоровался с Косачевым, открыл дверцу машины. У Косачева были усталые глаза, бледное, осунувшееся лицо.

— С благополучным возвращением, Сергей Тарасович. Все хорошо?

— Порядок. Давай, Герасимович, жми на завод, — сказал Косачев непривычно глухим, слабым голосом.

Из аэропорта ехали небыстро вдоль реки по шоссе. Дорога была разбитая, скользкая, в долине над речкой тянулся туман. Шофер вел машину осторожно, сбавляя и придерживая скорость. Косачев недовольно скосил на него глаза, заерзал на сиденье: он любил быструю езду. Машина, набирая скорость, пошла быстрее, быстрее. И вдруг от неожиданного толчка Косачева тряхнуло, он уронил голову на грудь, откинулся на сиденье, все потемнело в глазах. Он потерял сознание. Шофер резко затормозил, остановил машину, выскочил на шоссе, стал звать на помощь людей.

Косачева доставили в больницу с сильным приступом стенокардии. Он постепенно пришел в себя, удивленно смотрел на людей в белых халатах.

Врачи осторожно щупали его руки, ноги, отходили в сторону, и новые лица появлялись у койки. Потом один за другим стали расходиться, в палате осталось несколько человек. Продолжительное время стояла тишина. Наконец кто-то осторожно кашлянул, наклонился над Косачевым, сказал:

— Ничего, голубчик. Дышите поглубже, вот так…

Потом заговорил другой голос, громче и смелее.

— Придется вам, Сергей Тарасович, немного полежать, — говорил над ухом Косачева старый врач Борис Захарович, низкого роста человек с белой шапкой волос, с добродушным розоватым лицом.

Косачев вопросительно посмотрел на старого человека, узнал его и сердитым, раздраженным тоном прервал:

— Нечего мне разлеживаться, доктор. Не смотрите на меня так жалостливо. Я не беспомощный ребенок, зачем мне больница? У меня срочные дела на заводе. Зачем я здесь?

Он сделал усилие, попытался подняться с койки, но сразу же сморщился от боли, затих.

— Лежите, лежите, голубчик. Мы обязаны тщательным образом исследовать ваше здоровье. Сделаем кардиограмму, анализы. Так уж положено.

Косачев отвернулся от доктора, чувствуя неприятное кружение и шум в голове. Почему-то все предметы и потолок странно покачивались, будто вот-вот упадут…

Косачеву дали лекарство, оставили одного в палате, и он вскоре уснул.

Прошел день, два, самочувствие Косачева улучшилось, все, как ему казалось, пришло в норму, но врачи почему-то не выписывали его из больницы, категорически запрещали ему вставать. Косачев же хорохорился, посмеивался над собой и над врачами:

— Да что вы колдуете надо мной? Я совершенно здоров.

— Конечно, конечно, — соглашались врачи. — Но ради предосторожности надо потерпеть. Завод никуда не денется, дело не станет. Здоровье дороже всего, потеряешь — не найдешь.

По утрам приходила жена Клавдия Ивановна и семнадцатилетние дочери-двойняшки — Маруся и Женя. Клавдия Ивановна бодрилась, вынимала из сумок домашнюю еду, раскладывала, ненатурально спокойным голосом рассказывала новости. А девочки, не умея скрыть свой испуг и тревогу, жалостливо смотрели на отца, стояли перед ним непривычно притихшие, смирные.

Больница угнетающе действовала на Косачева. Человек не робкого десятка, любящий риск, он, к своему стыду, вдруг почувствовал затаенный страх перед больничной тишиной, запахом лекарств, холодной белизной мебели, постельного белья, халатов и бесшумно притворяемых дверей. Он тоскливо смотрел на голые стены, на свинцовые стекла широкого окна, досадовал и хмурился. Как будто назло кто-то придумал ему такое испытание. Черт знает, что получается! Всю жизнь мечтал делать трубы, годами добивался своего, наконец ему сказали: делай, а он не может, свалился с ног! Жертва нелепого случая? Не-ет, с этим смириться нельзя!

Через всю жизнь пронес Косачев свою влюбленность в трубы, которая зародилась в его душе в далекие студенческие годы. На каком бы посту ни работал — мастером, начальником цеха, директором завода, — он всегда затевал какие-то эксперименты, спорил с инженерами, выявлял сторонников, собирал надежную команду «трубачей», как он любил говорить в шутку. Многие добродушно подсмеивались над этим увлечением директора и принимали как должное тот факт, что на заводе незаметно возник экспериментальный цех, который из года в год расширялся. Работники этого цеха под личной опекой директора, одержимые его идеей, настойчиво искали, изобретали, пробовали. Косачев любил говорить, что без поисков и экспериментов может наступить застой даже в хорошо налаженном производстве, ибо жизнь, как известно, не стоит на месте и в своем движении увлекает все за собой.

Косачев беззаветно отдавался своему делу, привязывался к заводу, как к дому, но он никогда не закрывался от мира глухим забором. Каждый год выбирал время поездить по стране, обязательно успевал осмотреть новые заводы, иногда заглядывал на старые, сравнивал прошлое с настоящим.

Как-то в середине пятидесятых годов Косачеву довелось побывать на строительстве огромного металлургического завода, где возводились корпуса прокатного цеха по проекту талантливого инженера Пронина, который когда-то работал у Косачева. Завидно было смотреть на гигантский размах стройки, на замечательное современное оборудование.

— Если бы мне такое хозяйство, я бы горы свернул, — сказал тогда Косачев Пронину, не скрывая зависти. — Нам же приходится все достраивать да пристраивать, обновляться на ходу, ни на минутку не прекращая выпуск продукции, повышая качество. Будь у меня такой новый заводище, я таких бы труб наделал, что удивил бы мир.

— Ты абсолютно прав, Сергей Тарасович, — согласился Пронин. — Я часто вспоминаю ваш завод и каждый раз удивляюсь, какие чудеса вы там творите. Честно говорю, без лести. Нам, людям более молодого поколения, есть чему поучиться у старой гвардии.

Косачеву было приятно слушать такие слова от умного инженера.

— Перебирайся ко мне, коли нравится, с удовольствием приму на самую высокую должность…

Глядя на высокий белый потолок, на темное окно, на закрытую дверь больничной палаты, Косачев готов был взорвать эту ненавистную комнату.

«Экая досада! — думал он в раздражении. — В такой момент так глупо споткнуться! Лежать, как бревно? Дудки! Завтра же встану».

На другой день Сергей Тарасович поднялся с постели и упросил главного врача разрешить заводским инженерам хоть ненадолго приходить к нему в больницу для деловых разговоров.

Первым после утренней заводской планерки явился с докладом главный инженер Кирилл Николаевич Водников.

Косачев стоял посредине комнаты в полосатой пижаме, в домашних туфлях и, шутливо разводя руками, показывал свои апартаменты.

— Полюбуйся, Кирилл Николаевич. Никогда у меня не было такого кабинета. Выбирай место, садись.

Водников поискал глазами стул, подвинул к столику, грузно сел, положив на колени темную кожаную папку, стал вынимать бумаги.

— Начнем без предисловий, — сказал Косачев — Что на заводе?

— Утром звонил министр. Спрашивал о вашем здоровье.

— А еще о чем?

— Интересовался, как идет подготовка материалов о трубах. Я сказал, что работаем под вашим руководством, не сомневаемся в успехе. Для нас это дело не новое, я заверил министра…

— Ладно, я сам ему позвоню, — перебил Косачев Кирилла Николаевича. — На днях позвоню. Мне даже как-то неловко перед ним. Было время, когда он сам удерживал меня, а теперь он просит, а я лежу. Парадокс! Надо спешить, Кирилл Николаевичей всегда рассчитывал на вашу поддержку и сейчас особенно прошу…

— Да что вы, Сергей Тарасович? Я и без просьб со всей охотой. Только вот прошлогодняя история с трубами не выходит из головы. Поспешили, и сами знаете…