— Вполне допускаю и такой взгляд на вещи, — соглашался Поспелов. — Но я полагаю, что постоянство желаний каждого при максимуме усилий, направленных к определенной цели, даст гораздо больший эффект. Концентрация всех умов человечества на каком-нибудь одном предмете может довести до абсурда. Если все станут думать, скажем, только о трубах, кто же сможет делать операции на сердце или строить корабли, шить одежду, выращивать хлеб?

Кирилла Николаевича начинал раздражать такой тон. Желая прекратить ненужную дискуссию, он сухо сказал:

— Разрешите дать вам один совет?

Поспелов перестал ходить по кабинету, сунул окурок в пепельницу.

— Готов выслушать, Кирилл Николаевич.

— Не закрывайтесь вселенским масштабом там, где нужно решать простое конкретное дело.

— Что вы имеете в виду?

— Трубу Косачева. Надо всецело сосредоточиться на деле, которое нам с вами сегодня поручено государством. — Водников решительно встал из-за стола: — Надеюсь, вы правильно меня поняли? Поехали к Косачеву. — Он сгреб папки с бумагами и чертежами, пошел к выходу.

Поспелов пожал плечами, поспешил за ним.

Чертежи, диаграммы и снимки, которые приносили Косачеву, не удовлетворяли его. Он все браковал, переделывал на свой лад, пересчитывал, чертил заново.

И вот настал день, особенно напряженный для Косачева. С утра до вечера он озабоченно разговаривал с людьми, рылся в бумагах, ел торопливо и мало, старался остаться один в палате. После обеда, когда в больнице стало потише, он совсем уединился и плотно прикрыл дверь. Решительно сгреб со стола пузырьки, коробочки, таблетки, бросил все это на подоконник, а на столе разложил свои бумаги, чертежи, цифровые таблицы и в десятый раз принялся выверять и править докладную записку министру. Для себя он уже составил четкий план будущих действий, с предельной ясностью видел, как поведет дело. Ему очень хотелось заручиться поддержкой авторитетных лиц и организаций, получить полное одобрение проекта в правительстве. Там наверняка будут и другие толковые предложения, пойдут споры, дискуссии. Не ошибиться бы в споре, не забыть никакой мелочи, чтобы никто не мог придраться или поймать на ничтожной оплошности, оттолкнуть идею.

Он все больше распалял себя и забывал, что находится в больнице. К дьяволу этот отвратительный запах лекарств, тихий шепот, белые халаты, сочувственные вздохи! Работал за столом до самого вечера, чертил таблицы, считал, перечеркивал исписанные страницы и снова писал торопливо, крупными, четкими буквами. Не замечал, как шло время, как наступил вечер. Включил верхнюю и настольную лампы, продолжал работать при электрическом свете, то склонялся над бумагами, то в раздумье шагал по комнате, и снова усаживался к столу, делал пометки в чертежах, исправлял таблицы, писал.

Сестры и нянечки по очереди тихо подходили к дверям, прислушивались, не случилось ли чего с больным? Пытались даже приоткрыть дверь, заглянуть в палату, Косачев, не оборачиваясь, строго говорил:

— Не мешайте! Закройте дверь!

Доложили старшей сестре о странном поведении Косачева. Она тотчас решила принять меры. Толкнула дверь в палату, остановилась на пороге.

— В чем дело? — рассеянно спросил Косачев.

Медсестра решительно шагнула к нему:

— Не нарушайте режима, товарищ. Вы тут не директор, а больной и будьте любезны слушаться. Вам запрещено работать, а вы превратили больницу в заводскую контору.

— Верно, милая девушка, — спокойно сказал Косачев. — Обещаю исправиться.

Шумно дыша, Косачев долго и беспокойно ходил по комнате, шагал взад-вперед, зацепился за стул, двинул его ногой. Тесно, не развернешься.

«Бежать отсюда! Бежать!» — думал Косачев, глядя через окно на широкий двор и сад.

В коридоре было тихо, все разошлись.

Сергей Тарасович отошел от окна, нажал кнопку, вызвал нянечку. Попросил, чтобы принесли его пальто, ботинки и шапку.

— Хочу посидеть на веранде, подышать свежим воздухом перед сном, — пояснил он нянечке, услужливой и Доверчивой женщине с белым морщинистым лицом и чистыми синими глазами.

Нянечка исполнила его просьбу и тут же ушла. Косачев собрал бумаги в портфель, торопливо оделся. Осторожно открыл узкую дверь на веранду, потом, оглядевшись, ловко перемахнул через низкие перильца и скрылся в темном саду в чаще густых деревьев.

Внезапно перед беглецом из-за угла появилась легковая машина, осветила Косачева скользящим пучком лучей.

— Стойте! — крикнул он, поднимая руку. — Стойте!

Машина не остановилась, покачнувшись на неровной дороге, завернула за высокой деревянный забор и скрылась. Косачев, однако, успел узнать сидящую за рулем женщину. Это была Нина Степановна, жена заместителя главного инженера Поспелова.

«И хорошо, что проехала мимо, — рассудительно подумал Косачев. — Вот был бы номер: убежать из больницы на машине с такой дамочкой. Объясняй потом людям, в чем дело. Пойду домой пешком, тут недалеко».

Нина Степановна водила машину уверенно и свободно, ездила играючи, без скованности и напряжения. В городе знали ее как заядлую автомобилистку, городские шоферы уступали ей дорогу, почтительно раскланивались. Орудовцы также уважали ее, говорили с одобрением:

— Настоящий шоферский характер: и лихо ездит, и никаких нарушений. Высший класс!

Она водила машину во все времена года, при всякой погоде, отлично ориентировалась на дорогах, знала, как проехать в любой переулок и самый отдаленный уголок старой и новой части города. Мимо больницы она обычно проезжала по главному шоссе мимо въездных ворот, но на этот раз из-за ремонтных работ на дороге поехала в объезд по узкому темному переулку, теснимому заборами и высокими деревьями. Пробираясь в темноте по ненакатанному ухабистому пути, она не заметила человека на обочине и не остановилась. Плавно покачиваясь, «Волга» выбралась на параллельную заасфальтированную улицу и не спеша покатилась в старый район городской окраины. Вот она замедлила ход, прижалась к штакетнику у одноэтажного дома, где светились занавешенные окна.

Погасив фары и стукнув дверцей, Нина Степановна торопливо пошла к крыльцу, поднялась по ступенькам в темный коридорчик. Привычным движением нащупала холодную скобу, открыла дверь.

Справа за занавеской виднелся вход в другую комнату, где свет горел ярче и кто-то стучал посудой. Женщина, хлопотавшая у плиты, не поворачиваясь, спросила:

— Кто там?

Нина Степановна молча стояла на пороге, улыбалась. Из-за занавески вышла пожилая опрятная женщина, вытирая руки о фартук и вглядываясь в полутьму, чуть склонив голову набок.

— Это ты, Нинулька? Что же стоишь? Не в чужой дом пришла. Проходи.

Нина вбежала в комнату, обняла хозяйку.

— Как у тебя хорошо, тетя Даша! Ворчит, шумит наш старый чайник.

Она подошла к плите, протянула озябшие руки к эмалированному чайнику, который позвякивал крышкой, выпуская белый пар.

— Здравствуй, пузанок! Погреемся?

В комнате в самом деле было уютно, чисто, пахло печеным хлебом, жареным мясом и луком. От пылающей печки, и от приветливой улыбки хозяйки, и от всех вещей веяло теплом. Как приятно было оказаться здесь после морозного колючего ветра!

Раздевшись и бросив шубу и шапку на стул, Нина прошлась по комнате, разглядывая давно знакомые ей предметы, фотографии на стене и на комоде. Здесь были снимки разных людей, но на некоторых фотографиях была и сама Нина, снятая в детстве, в школьном возрасте, и в юности, и теперь, совсем недавно. Нина словно заново приглядывалась к старым вещам после долгой разлуки, раскладывала и вновь перебирала фотографии, будто не находила ту, которую искала.

Сложив руки под фартуком, приветливо поглядывая на Нину, тетя Даша сочувственно качала головой.

— Что же ты все такая, одинаковая? Совсем не меняешься?

Нина улыбнулась, стала вертеться около тусклого зеркальца над тумбочкой, пудрила щеки, поправляла прическу.

— Угости меня чаем, тетя Даша. Озябла я что-то.