— Эй! Кто там? — окликнул Никифор. — Отзовись!

Никто не отозвался. Ребята посмотрели, на месте ли лошади, и, удостоверившись, что все в порядке, опять уселись у костра, стали печь картошку. Но вот из-за кустов в темноте появилась чья-то тень. Пригнувшись, прокралась к лошадям.

— А ну не балуй! — крикнул Герасим. — Не трожь коня.

Ребята поднялись от костра, бросились к вору. В это время раздался выстрел, и Герасим упал на траву. Никифор бросился к брату, поднял на руки, стал звать, но тот безжизненно клонился к земле.

— Гараська! Гараська! — звал Никифор. — Что же ты? Очнись!

В отчаянии опустил брата, побежал в темноту, готовый схватить убийцу, метался между кустами.

— Стой, гад! Сто-ой!

Но никого не видел, только услышал храп лошадей, подбежал к коням, ухватился за гриву вороного, чтобы вскочить на спину. Из темноты совсем рядом шарахнул новый выстрел. Что-то обожгло правое плечо, пронеслось над ухом.

— Не попал, гад! Промахнулся. Стой! Стой!

Он отчаянно ринулся в кусты, увидал человека, выбил из его рук обрез, ударил головой в страшную рожу убийцы. Человек оказался сильным, вертким, отбивался кулаками, колотил Никифора ногой в живот, чуть было не ушел, но Никифор нащупал в траве брошенный обрез, ловким рывком свалил бандита на землю, оглушил ударом по голове. Бандит затих. Никифор связал его длинным конским поводом, взвалил на спину коня, как мешок с зерном, сам сел на другую лошадь и прямо через поле повез бандита в деревню.

Убийца оказался сыном попа из соседнего села.

После гибели второго сына Данила совсем потерял душевное равновесие, ожесточился до крайности и теперь уже не желал отдавать свой черный клин никому — ни в артель, ни богатому мужику Прохору Симакову. Да и сам Прохор не требовал возврата земли, будто примирился с Данилой, даже кланялся при встрече, первый снимал шапку.

— Пользуйся, Данила, не думай, что это я тебя караю. Это, видать, за другие грехи бог наказывает. Заварил ты кашу с коммунией, сам же в кусты ушел, а она, как чертополох, разрастается, не вырубишь ее, не сожжешь. Скоро всех нас проглотит, и тебя тоже.

Зимой к Прасковье стали ходить какие-то чужие, странствующие богомолки. Все библию читали, про конец света да про спасение души толковали. Зачастили в бане мыться. Однажды жарко натопили баньку, оставили Прасковью одну, незаметно закрыли заслонку и исчезли неизвестно куда. Прасковью нашли в бане вечером, отравленную угарным газом.

Данила остался один с младшим сыном Никифором. Парню уже шел восемнадцатый год.

— Неправильно мы живем, батя, — сказал однажды Никифор отцу. — Откололись от людей, с кулаками воюем, а сами к кулацкой жизни клонимся. Уходить нам надо.

— Это куда же уходить? — грозно сказал отец. — Интересные слова говоришь, сынок. Не ждал от тебя, не ждал.

— Хватит в молчанку играть, — упрямо твердил Никифор. — Ты так понимаешь, а я иначе. Менять надо жизнь.

— Это как же менять? — спросил отец.

— В колхоз надо идти либо в город на стройку. Не век же нам бобылями жить?

Данила поел щи, смахнул крошки со стола в ладонь. Мирным голосом сказал сыну:

— Ты, Никишка, правильно говоришь, негоже нам бобылями жить. Я и то думал про это, и вот какая у меня мыслишка явилась. Возьмем к себе в дом сиротку Марию, которая в сельсовете убиральщицей числится. У нас ей будет хорошо, как в родном доме. И хозяйкой станет, и для тебя лучшей жены не надо.

— Что еще надумал? — возмутился Никифор.

— Ты не ершись. Поживем, посмотрим. Я уже с ней говорил. Согласная идти в наш дом.

Сиротка Мария была тихая, скромная девушка. Данила пожалел ее как дальнюю родственницу своего крестного отца и кстати приметил как невесту для сына и будущую сноху. К радости Данилы, Мария Никифору понравилась. Молодые люди быстро подружились, в субботу и в воскресенье Никифор и Мария ходили в клуб, бывали на вечеринках, а вернувшись домой, рассказывали Даниле, каких людей встречали, какие разговоры слышали. Постепенно они оба стали время от времени склонять Данилу в колхоз. Отец упрямился, и жизнь в доме стала невыносима.

Как-то узнал Никифор, что многие его сверстники завербовались строить какой-то большой завод.

— Поедем с нами! — звали они Никифора. — Не одна доля теперь у деревенского парня. Кто хочет, пусть крестьянствует, а кому и в город не заказано, в рабочие пойдем.

И Никифор отважился уехать в город. Марию уговорил не сразу: жалко ей было оставлять старика, да и на новое место невесть куда ехать боязно. Решили, что пусть сначала Никифор осмотрится, обживется, а там видно будет.

Весной Мария появилась на стройке, разыскала Никифора.

— Не пропадем, — сказал ей Никифор. — Поженимся, получим место в общежитии, будем жить и работать. Согласна, Мария?

С тех пор прошло немало лет, и вот Никифора пригласили в завком, и сам товарищ Квасков торжественно объявил:

— Мы тут посоветовались, Никифор Данилович, и решили отпраздновать твой юбилей всем заводом в новом Доме культуры.

— Это зачем же в Доме культуры? — возразил Никифор Данилович. — Конечно, весьма благодарен и тронут, однако не согласен, потому как я не народный артист и сидеть мне на сцене перед публикой никак не привычно. А если кто хочет уважение мне оказать, милости прошу в мой дом. Всем найдется и место, и выпивка, и закуска.

Так и не уломали Шкуратова, не завлекли в Дом культуры. Старик твердо решил отмечать юбилей в своем доме, в семье, среди друзей и товарищей.

Наступил торжественный день.

К вечеру в доме Шкуратовых собралось множество народу, человек сто. Все хлопала калитка, ни на минуту не закрывалась дверь высокого дома, где ярко горел свет, звенели песни.

За тесно сдвинутыми столами, щедро уставленными разнообразной снедью, собрались многочисленные родственники и друзья Никифора Даниловича, его заводские соратники, товарищи по работе, старые и молодые, сверстники и ученики.

Звенели стаканы и рюмки, гостям наливали вино, подавали закуски. Опоздавшим ставили табуретки, тумбочки, стулья, усаживали теснее. Все двери были сняты с петель, столы тянулись сплошным застольем из комнаты в комнату.

Произносились поздравительные речи, преподносились подарки — и от завкома, и от цехкома, и от дирекции, и личные дары от родственников, от друзей, от сослуживцев.

— Считай, это от всех нас, как говорится, в знак любви и уважения к тебе, Никифор Данилович, и к твоей супруге Марии Емельяновне, — кричал Квасков, обращаясь к юбиляру и его жене. — Ты всегда был примером для нас. От всей души желаем тебе большого счастья и богатырского здоровья, дорогой наш именинник.

Никифор Данилович заерзал на стуле, поднялся, ворчливо сказал:

— Больно скорбные слова говорите: был, работал, шумел. Будто на последнее прощание пришли. Я еще пошумлю и поработаю будь здоров! А ну-ка, сыграйте на гармони, ребята. Спляшем «Уралочку»! Не жалей сапог, танцуй до упаду!

В самый разгар танца в доме юбиляра неожиданно появились еще два гостя — Косачев и Пронин. Молча стояли на пороге, никто не обращал на них внимания. Кто самозабвенно плясал, кто пел, а кто в азарте хлопал в ладоши, выкрикивая:

— Во дают!

— Браво!

Пронин первый прошел вперед, стараясь показаться на глаза Никифору Даниловичу. Пробираясь между гостями, стал притопывать, вышел в круг и, подойдя к хозяйской паре, разбил ее, взявши за руку Марию Емельяновну.

Никифор Данилович по инерции еще раза два топнул ногами и вдруг остановился. Остановилась и Мария Емельяновна. Смолкла музыка. Многие с удивлением смотрели на неожиданного гостя.

— Ты что? — сказал Никифор Данилович. — Снишься мне или в самом деле пришел? Вот чудеса, Иван Николаевич!

Они крепко обнялись. С радостным удивлением смотрела на гостя и хозяйка дома, Мария Емельяновна.

— Да как же это ты? Какими судьбами? Вот не думали! — запричитала она.

А Косачев тем временем с другой стороны успел протиснуться в гущу гостей, здоровался, кланялся всем. Гости потеснились, пропустили директора в переднюю комнату, к хозяйке и хозяину.