Пожилые женщины, дети совали солдатам ватрушки, лесные орехи, клюкву в туесках, торопливо наполняли молоком, квасом солдатские котелки.

— Чему радуются? — сказала высокая старуха в черном платке. — Не к матерям — на смерть едут. Мово сынка еще в сорок первом...

— Встрече радуются, мамаша, — отозвался однорукий дежурный, не отрывая глаз от эшелона. — Воевали вместе.

Все это продолжалось не более минуты: горнист заиграл «по вагонам». Десятки рук осторожно поднимали раненых, десятки рук бережно принимали их в вагонах.

На платформе осталось несколько бойцов. Головастика не было. У дверных закладок пульманов теснились бойцы. Внезапно притихшие, грустные, как на торжественной заре, мгновенно ощутившие себя отъезжающими на войну, они молча проплывали мимо нас. В глазах у женщин стояли слезы. Старуха в черном платке что-то шептала и крестилась. На темные, в лиловых узлах, руки падали слезы.

Каждый из нас всматривался в эту минуту в незнакомые лица и, должно быть, вспоминал что-то свое. Но каким бы ни было это воспоминание — никто из нас не мог забыть оставшихся позади крутых дорог войны, тех, кого не стало, и тех, кто, как эти бойцы, идет в первой шеренге. И не оттого ли мужественные гвардейцы из ударной группировки войск и однорукий дежурный показались мне давно и удивительно знакомыми, близкими?..

В хвостовых вагонах бойцы негромко пели. Что-то давнее, много раз пережитое напоминала мне задушевная мелодия их песни. Свежее, серебристое дыхание реки, ритмичные всплески воды на гранит набережной, шепот пахнущих медом лип, маленькие блеклые солнца уличных фонарей в таинственной тишине рождающегося дня... И почему-то — слова: «А до смерти — четыре шага...»

Поезд исчезал за поворотом дороги. Казалось, что лес втягивает его в себя.

В тот же день я был у начальника гарнизона. Им оказался начальник одного из госпиталей, грузный военный врач с взлохмаченной гривой седеющих волос и густыми щеточками бровей над умными глазами. Он первый завел речь о гвардейцах.

— Мы здесь считаем: формально — дезертирство, по существу — нет. Поэтому докладывать не стал. — Говорил он отрывисто, грубовато. Так почему-то часто говорят уверенные в себе хирурги.

Я радовался его здравой проницательности. И все же упрекнул:

— Надо было послать на станцию врача или, на худой конец, сестру. Раненые все же...

Он ответил откровенно:

— Не решился. Конечно, перестраховка. Пошлешь — влипнешь. Сделают «организатором» массового дезертирства.

— Как же они узнают об эшелонах?

— О! — Он доверительно подмигнул. — У них дело поставлено. Надежная связь с дежурным по станции, инвалидом войны. Тот держит в курсе.

Я понял значение загадочной улыбки однорукого дежурного с ленточкой ордена Ленина на форменном флотском кителе.

Оглохшие, они лежали в снежной жиже, будто в ледяных компрессах. Над ними стыл туман. Он был одного цвета со снегом и казался его продолжением в воздухе. Земля судорожно дергалась, грохотала, извергаясь густыми в огненных подпалинах веерами.

Они знали, что сколько бы этот бой ни длился, судьба Нойхофа, которым приказано овладеть их роте, как и сотен других хофов, дорфов, бургов, предрешена. Знали и то, что не всем из них суждено пройти через него дальше, на запад...

Ротный командир Важин дрожал от озноба и ярости. Он с болью и горечью думал о том, что из-за этого проклятого тумана обещанные «илы» сачкуют на аэродромах («Тоже мне летуны! Ждут чистенького как стеклышко небосвода!») и артиллерийская подготовка по существу ничего не дала: немецкие орудия и пулеметы бьют по площади как ни в чем не бывало!

Важин почему-то уверен был, что артиллеристы, с которыми он постоянно ругался, доложили начальству, что огневые средства в Нойхофе подавлены, а те, мол, которые оживут в ходе наступления, будут уничтожены орудиями сопровождения пехоты. Мысль об этом приводила его в ярость. Он уже забыл, что только что сделал артиллеристам скидку на туман. Возвращаясь с наблюдательного пункта комбата, он видел эти орудия сопровождения. У одного были перебиты станины, как ноги у человека, — ствол беспомощно ткнулся в кашу из снега и земли. Другое, вроде целое, густо побито осколками. И никого из расчетов. Только на плащ-палатке аккуратно, как трупы солдат перед захоронением, разложены снаряды.

Где-то рядом, мерзко тявкнув, плюхнулась мина. Привычно сжавшись, Важин ткнулся лицом в снежный студень. Мина не разорвалась, только обдала грязью. В рот попала ледяная кислая жижа. Сводило челюсти. Отплевываясь, Важин думал о том, что начальство не зря требует быстрее, не ожидая самоходно-артиллерийских установок, овладеть Нойхофом: опасается за фланги. Но как сделать это?! Он уже дважды поднимал роту. И оба раза она ложилась, редея.

Кусая в бессильной ярости одеревенелые синие губы, Важин сипел:

— Пушчонку! Одну пушчонку!

Небо затрещало и вдруг, словно вспоротое снарядами, лопнуло. Из высокого готического окна нойхофской кирки выплеснулись огненные струи. Немцы вели прицельный огонь.

В стеклах бинокля метнулась, как рыба в мелководье, фигура человека. Кто-то бежал назад, в тыл. Мгновение — и его поглотил туман. «Из необстрелянных», — отметил про себя Важин. Он резко опустил бинокль.

Откуда-то сзади, близко ударил в уши орудийный выстрел. Снаряд прошуршал над Важиным, разорвался в Нойхофе. Важин посмотрел в ту сторону. В белесой пелене тумана тускло блеснул клок пламени. Снова бухнуло. Из полукруглых окон кирки вырывались жирные, в оранжевых пятнах спирали черного дыма. Немецкий пулемет замолчал. В Нойхофе один за другим взметались каменно-земляные фонтаны...

В щетине озябших щек Важина застряли медленные слезинки горького, непрочного военного счастья. Тыльной стороной ладони он размазал их по щекам.

Ночью батальон, в который входила рота Важина, был выведен из боя. Он разместился на окраине разрушенного городка с трудным названием.

Важин сидел в офицерском блиндаже-доте, оборудованном в подвале развороченного снарядом дома. Здесь было тепло — высокая чугунная печь не успела остыть. Откинувшись в мягком с отлогой спинкой кресле, Важин с наслаждением вытянул гудящие ноги. Вдруг он почувствовал жаркое покалывание во всем теле, будто зашевелились в нем тысячи горячих иголочек. Вскрикнув, он вскочил и увидел перед собой бледное лицо дежурного телефониста.

— Товарищ старший лейтенант, никак не добужусь вас. От комбата к телефону требуют.

Солдат совал Важину трубку полевого телефона с такой поспешностью, будто та жгла ему руку.

Еще совсем недавно застенчивый очкарик Федя Федюков — Два Фе, как звал его Важин, — был таким же, как он, ротным командиром в их батальоне. Комбатство свалилось на него под гром орудий, когда еще не успела осесть пыль после прямого попадания снаряда в командный пункт батальона. В это время в батальон прибыл командир корпуса. Наблюдая успешные действия роты Федюкова, он тут же поручил ему командование батальоном.

Важин взял трубку.

— Костя, почему в твоем донесении нет ни слова о людях, которые выручили тебя под Нойхофом?

Голос у Федюкова был густой и значительный.

Важин, конечно, сразу понял, о какой выручке говорит Федюков. Вспомнил свое донесение о взятии Нойхофа. «Рота, встретив чрезвычайно сильное сопротивление противника, решительной атакой преодолела огневую полосу и овладела сильно укрепленным опорным пунктом, захватив...» Шли данные о пленных, трофеях, а о захвате «тигра», закопанного немцами в землю, упоминалось дважды. Теперь ему стало не по себе от этого хвастовства. Надо же было, черт возьми, ни одним словом не обмолвиться о пушкарях, которые спасли от гибели роту и обеспечили выполнение задачи! С другой стороны, при чем тут он, если установить этих неизвестно откуда взявшихся представителей бога войны, несмотря на принятые меры, не удалось?! Как боги, невидимы. Но ведь надо было хоть упомянуть о самом факте. Да и поиски-то были больше так, для очистки совести. Успех под Нойхофом свалился на него как манна небесная. Небось Два Фе заподозрил, что он, Важин, умолчал сознательно, на орденок, мол, нацелился. Недовольный собой и тем, что его, усталого, разбитого, подняли по такому не очень существенному и совсем не срочному делу, Важин уныло пробубнил: