— Не понимаю, товарищ «двадцать второй», о чем вы...

Хриплый голос Важина звучал фальшиво.

— Не прикидывайся. Костя, — бухало из трубки в меру начальственно, в меру товарищески, с той интонацией в обращении на «ты», которая, не умаляя отношений подчиненности, давала право отойти от официального тона. — Если бы не эти солдатики, не видать тебе Нойхофа как своих ушей. Скажи честно, что...

— Разве это были не дивизионные самоходки? — перебил комбата Важин. Он, конечно, знал, что они подошли позднее, после взятия Нойхофа, и прикинулся незнающим с единственным намерением — позлить Федюкова.

— Не валяйте дурака, Важин!

В голосе Федюкова послышались металлические нотки.

Важин поморщился: «Два Фе набирает силу».

— Разберитесь и к утру доложите! «Ноль восьмой» приказал представить этих людей к награде.

Поиски таинственных артиллеристов возобновились. Командиры взводов лично опрашивали солдат. Те спросонок не сразу понимали, чего от них хотят, а поняв, бормотали, не в силах поднять пудовые веки: «Туман... Не видали...» Справились в ротах, которые действовали под Нойхофом правее и левее роты Важина. Безрезультатно.

— Черт их побрал бы, этих невидимок! — злился Важин, думая о потерянной для отдыха ночи и крутом нраве комдива Букатого, который не любит повторять своих приказаний. Теперь он с нетерпением ожидал возвращения из медсанбата ротного старшины. Тот должен был опросить раненых.

Старшина вернулся к утру. Заговорил с ходу, тяжело дыша и вытирая на пугливом, загнанном лице обильный пот:

— Товарищ старший лейтенант, солдату Прохорову из второго взвода сказывал сержант Сидоркин — его в армейский госпиталь эвакуировали, — будто это пушкарил грузин с усиками, из вчерашнего пополнения. А еще кто — не говорил.

— Давай его сюда! — крикнул Важин.

Перед Важиным навытяжку стоял высокий, смуглый юноша. Пучок солнечных лучей, бивших в подвал через восточную амбразуру, выхватил из полумрака припухлое лицо с печальными миндалевидными глазами. Растерянно мигая, они смотрели доверчиво и чуть-чуть испуганно, а над ними удивленно застыли черные крылья бровей.

Откинувшись в кресле, Важин с интересом разглядывал бойца. От того особого шика, в один выдох, с каким он доложил о себе: «Рядовой Буладзе...» — Важин приподнялся. «Здесь, на переднем крае, нам не до этого». На бойце было чистое, подогнанное под офицерское обмундирование. Хмуро сузив красные веки, Важин посмотрел на свои грязные, неуклюжие бриджи, на длинную, как ночная сорочка, гимнастерку. Он почувствовал острое и стыдное желание чем-нибудь принизить этого не в меру красивого и, видимо, удачливого юнца. Буладзе смущенно прятал глаза. «Скромный», — отметил Важин. Надо было бы начать, как это заведено, с обстоятельной беседы, но желание выяснить главное, чтобы скорее доложить начальству, было так велико, что командир, не утерпев, выпалил:

— Ты бил из пушки по Нойхофу?

Вопрос прозвучал так, будто стрелявший из пушки был виноват.

— Я, — робко ответил тот, краснея.

— Чудак, что же ты взводному-то не признался?

Буладзе молчал.

— Кто еще был с тобой, красна девица? — нараспев спросил Важин. Он уже не сомневался, что теперь легко узнает остальных пушкарей.

— Один я, — не поднимая головы, тихо, будто в оправдание, ответил боец.

— Один?! — Важин усмехнулся. — Шутник ты, Буладзе.

— Я серьезно, товарищ старший лейтенант.

Боец виновато улыбнулся.

Важин вскочил так, будто его с силой вытолкнули распрямившиеся в кресле пружины.

— Ты что? Вздумал дурачить меня?! — гаркнул он что было мочи.

Еще секунда — и сорвались бы другие, резкие и, наверно, обидные слова, но они вдруг словно застряли в горле. Остановило ли его выражение обреченности на ставшем вдруг замкнутым лице бойца, или понял он, что человек, который хочет присвоить чужую славу (именно это пришло ему в голову в первую очередь), не станет скрывать своего участия в этом действительно славном деле? А может быть, просто вспомнил он, от какой беды избавила его роту находчивость этого бойца? Так или иначе, но Важин, к двадцати шести годам испытавший ту меру человеческого страдания, которую может принести только война, почувствовал, что тот говорит правду, хотя в этой правде и не все ясно. Но он никак не мог понять, как один человек, будь то даже настоящий артиллерист (не из тех пачкунов, что не сумели подавить огневые точки в Нойхофе), может совершить такое...

На ломберном столике, стоявшем между двумя креслами, коптила немецкая плошка. Ее следовало погасить — в подвале было светло, но Важин не замечал этого. Почти вплотную подойдя к Буладзе, он уставился на него так, как когда-то в детстве до неприличия откровенно впервые рассматривал негра.

— Как же это ты?!

В голосе еще чувствовалось недоверие.

Застенчивые глаза юноши ожили, вспыхнули яркими огоньками.

— Наш взвод наступал вторым эшелоном. Мы обогнали пушки. Залегли под огнем. Потом наши орудия замолчали. Я подумал: может, надо помочь... Побежал и наткнулся на орудие без расчета. Посмотрел — годное. Ну и...

Буладзе потупился.

Важин вспомнил убегавшего под Нойхофом бойца. «Тот не выдержал, убежал спасать свою шкуру. А этот...» Он сделал движение, чтобы пожать юноше руку, но вдруг неожиданно, как обвал, прогрохотал сиповатый бас ротного писаря.

— Товарищ старший лейтенант, в списке личного состава никакого Буладзе нет!

Буладзе замер.

— Что ты мелешь, Петров? — откашливаясь, раздраженно бросил Важин.

Петров, насупившись, молча подал командиру список. Тот пробежал его глазами.

— Что за чертовщина! — Он посмотрел на бойца с недоумением. — Ты прибыл с маршевой ротой?!

Буладзе кивнул.

— Тогда в чем дело?

Буладзе, потупившись, молчал. Его лоб был густо усеян холодными бисеринками пота.

— Отвечай, Буладзе! — крикнул Важин, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Я сбежал из училища, — едва шевеля белыми губами, выдавил из себя юноша.

Длинные брови Важина поползли вверх. Лицо его стало холодным, непроницаемым, и он строго спросил:

— Предъявите документы!

— У меня нет документов.

Буладзе сказал это громко и внятно, но почти не слышал себя, а голос командира доходил до него так, как при стрельбе голоса орудийных номеров.

— Что?! — В этом хриплом «что» было не только недоумение и гнев, но и едва уловимая нотка радостного испуга от ударившего в голову подозрения. — Где же они?!

— Уничтожил...

— Уничтожил? — губы Важина скривила язвительная усмешка. — Как же прикажете убедиться, что вы курсант? А не немецкий шпион?

Не отрывая от Буладзе загоревшихся глаз, Важин громко скомандовал:

— Петров! Возьмите двух бойцов и на полусогнутых, под вашу личную ответственность, — в полк этого...

Он хотел сказать «шпиона», но неожиданно осекся. Ведь шпион не стал бы стрелять по Нойхофу и уж наверняка был бы при документах. Но решение свое Важин не изменил: осторожность и бдительность в боевых условиях были сильнее других соображений.

Я знал, что случаи дезертирства на фронт не были редкостью. Беглецов, как правило, вылавливали в пути. Только немногим счастливчикам удавалось прорваться на передовую и участвовать в боях. Таким счастливчиком оказался Гиви Буладзе. Бойцы маршевого подразделения поняли его с полуслова.

На стоянках и во время прихода начальства его прятали в угле и дровах под нижними нарами. На фронте прибывшими наспех пополнили полки и — в бой.

Дезертирство Гиви Соликовича Буладзе, курсанта артиллерийского училища, сержанта, было подтверждено. Телеграмма начальника училища заканчивалась словами: «Буладзе первый дезертир всю славную многолетнюю историю училища тчк Целях оздоровления настроений курсантов необходимо рассмотрение дела училище тчк».

В моем рабочем кабинете — комнате без окон и дверей — холодно. Ежась, Гиви рассматривает меня. Мне кажется, я читаю в его глазах: «Этого тощего черного майора со смешной челкой на лбу будто специально сушили на солнце, как чурчхелу». Я смотрю на его печальное лицо Тариэля, каким оно изображается на иллюстрациях, и во мне шевелится глупая, противная зависть мужчины, все еще не примирившегося со своими внешними данными.