Хохлов побледнел. Намек был более чем прозрачным: рядом с АХЧ тыла дивизии находилась прокуратура. Не показывая виду и не давая повода для ссоры, Хохлов сдержанно сказал:

— Все учел, Павел Феофанович... — И уже с улыбкой, тоном, в котором невозможно было спрятать мальчишеское торжество: — И даже то, что вы здесь царь, бог и воинский начальник! — Хохлов улыбался, довольный своей, как ему казалось, смелой и тонкой шуткой, так неожиданно и вовремя пришедшей ему на помощь.

Каменский, прищурив глаза, впервые с интересом посмотрел на Хохлова. Так смотрят на человека, в котором неожиданно открывают что-то новое, привлекательное.

— Потому и настаиваю на аресте, — заключил Хохлов, — что здесь, в условиях «пятачка», бряховщина особенно опасна...

Каменский насмешливо поднял брови.

Хохлов снова мысленно отругал себя за эффектное словечко: «Вот уж действительно брякнул! Перестарался!»

— Уверен, — продолжал Хохлов, — что этот арест вряд ли огорчит ваших орлов. На «пятачке», как на всякой советской территории, действуют советские законы.

Он встал, прошелся по блиндажу, снова сел.

— Вот именно потому и не хочу арестовывать Бряхина, — пряча хитрую улыбку, отпарировал Каменский. — Ну и выдумщик вы, молодой человек, фантазер! «Сюрприз», «бряховщина»...

Хохлову казалось, что Каменский вот-вот по-стариковски погрозит ему пальцем, но тот встал, надел шинель и туго затянул на ней ремни с кобурой. Поморщившись, он ворчливо проговорил:

— Извините, мне на посты надобно. Ладно, распоряжусь. Все равно от вашего брата не отвяжешься. Но только на двое суток. Укладывайтесь. Наломаем дров...

Судебно-медицинское исследование трупа было начато, как обычно, с наружного осмотра. «Любовь матери бесконечна», — громко прочел узорчато татуированную надпись на левом бедре Ляпикова ротный фельдшер, приглашенный на вскрытие в качестве понятого. Он и второй понятой, узколицый лейтенант в очках, требовательно уставились в лицо Хохлова, словно считали его ответственным за все возникающие у них по делу Ляпикова недоумения. В их сознании не укладывалось, как мог человек, способный предать самое дорогое — Родину, произносить святое слово «мать», думать о материнской любви. Хохлов молча пожал плечами.

Томашевич видел только труп. Наклонившись над ним, уверенно ощупывая его короткими твердыми пальцами, он насвистывал — тихо, легко, точно. Эксперт подавал руками знаки — и Хохлов и понятые поворачивали труп. Вспотев, следователь снял шинель. Внезапно свист оборвался. Томашевич выпрямился, не отрывая от трупа острых, сосредоточенных зрачков. Довольно потирая ладонь о ладонь, сказал как бы самому себе:

— Да, трупик преинтереснейший. Не всякую мишень так продырявливают.

Хохлова распирало от вопросов, но он знал, что задавать их сейчас бесполезно: во время вскрытия Томашевич ничего, кроме своего свиста, не слышал.

Но вот спина Томашевича разогнулась, на лице с редкими оспинами выступил прозрачными бисеринками пот, свист неожиданно оборвался. Томашевич вытер пот, не отрывая прищуренных глаз от трупа, скрутил папиросу, закурил, посмотрел на Хохлова так, будто только сейчас заметил его, заговорил, часто снимая и надевая очки в толстой оправе:

— Извольте взглянуть, уважаемый Георгий Николаевич. — Понятых он не замечал. — Смерть Ляпикова наступила вот от этих безусловно смертельных повреждений черепа. — Он тыкал скальпелем, как указкой, в узенькие каемки красно-бурого цвета. — Видите? Мелкие осколки лобной кости, вдавленные внутрь черепа... Входные отверстия... спереди. Стреляли Ляпикову, так сказать, буквально в лоб! Есть ранения с входными отверстиями в области спины. — Он подал знак повернуть труп. «Будто лекцию читает», — подумал Хохлов. — Но они не смертельные. — Он помедлил. — Вы спрашиваете: мог ли Ляпиков после этих ранений совершать самостоятельные действия, в частности, повернуться кругом, пойти, ползти... Отвечаю: у Ляпикова повреждены области головного мозга, в которых заложены двигательные центры конечностей. Какие-либо движения после этих ранений исключаются. — Он поднял руку со скальпелем, сделал многозначительную паузу. — Смерть была мгновенной. Homo stans mortuus est[3]. — Латинские слова Томашевич произнес торжественно.

Хохлов смотрел на эксперта и не видел его. В сознании мелькали догадки одна невероятнее другой, но ни одну из них он не мог уловить. Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, понять значение того, что неумолимо вытекало из медицинского заключения. И вот наконец из многих стала выделяться одна мысль — чудовищная, но четкая, определенная, как столб. Она овладевала им.

Хохлов слышал голос Томашевича и мог повторить слово в слово то, что он говорил, и так, как говорил, и даже воспроизвести его жесты.

Снимая и надевая очки в толстой оправе, Томашевич продолжал рассказывать: до сих пор речь шла о прижизненных ранениях, но на трупе есть и посмертные. Хохлов и понятые снова поворачивали Ляпикова, и эксперт опять тыкал скальпелем, как указкой.

Но слова и жесты Томашевича, отпечатываясь в памяти Хохлова, не затрагивали сознания, будто в сравнении с тем, что он уже знал, они не имели ни смысла, ни самостоятельного значения. Хохлов действительно мог бы повторить все, что сказал Томашевич, но только машинально. Он не слышал наступившей в землянке тишины, не видел устремленных на него испуганных взглядов эксперта и понятых. Он все еще находился во власти ошеломившей его догадки. До него медленно доходили слова, произнесенные голосом Томашевича, только почему-то тревожным, необычным:

— Что с тобой, Жорж?

Хохлов понял наконец, что обращаются к нему.

— Только один вопрос, Иван Анисимович, — отозвался он, удивившись глухому звуку своего голоса. — Какова последовательность ранений?

— Надо полагать, первыми были ранения в спину, затем в лоб. В этот момент Ляпиков, видимо, находился в вертикальном положении. Он упал мертвым. После этого в него стреляли спереди и сзади. — Томашевич состроил гримасу и развел руками. Это означало: «Трудный орешек достался тебе, Жорж!»

Бряхина ввел в землянку вооруженный солдат. В ней сразу стало тесно.

Готовясь к допросу. Хохлов не тешил себя надеждой на легкую победу. Следуя своей привычке, он пытался представить себе Бряхина в новом для него амплуа подозреваемого. Оно рисовалось ему как демонстрация оскорбленного достоинства, запальчивого протеста, может быть, даже объявления голодовки.

Но Хохлов и на этот раз не угадал.

Получив разрешение сесть, Бряхин молча, выжидательно уставился на следователя, скривив в нагловатой усмешке рот: «Будет тебе за незаконный арест!»

— Когда открыли огонь немцы? Я уже говорил, гражданин следователь, что почти в одно время со мной. Я увидел его при ихнем освещении, и фрицы, стало быть, видели его. Иначе, как они могли вести прицельный огонь?

Говорите, немцы в этот момент не светили и я, если и мог видеть ползущего человека, то не мог знать, кто он? Уточняю: когда полз он, немцы светили с перерывами, а когда по нему пальбу открыли, то светили сериями, без антрактов. И до этого немец стрелял, только левее. Лешку сразу признал — по фигуре и одежде. Уж больно на нем сапоги корявые и шинель в заплатах.

Говорите, смертельные ранения у Ляпикова спереду? Отвечаю: отлично! Значит убили его фашисты, и не мне, а им за это орден давайте. А я только ранил... Значит, с меня медали хватит. Да и стрелял я по ползуну, а вы сами сказали, что убит он, когда стоял, а не полз, — значит, немцы его... когда он почти в рост к ним побег...

Зачем немцам стрелять в него, если он к ним бежал? Уж этого не могу знать. Спросите у немцев.

Вопросы Бряхин выслушивал настороженно, будто для лучшего усвоения повторял их, отвечал твердо, назидательно, закатывая глаза, словно призывая в свидетели силы небесные. Хохлов вспомнил: старшина рассказывал, будто солдаты видели на шее у Бряхина крестик.