— О каком ходатайстве, товарищ следователь? — Афонский смущенно смотрел на Хохлова. Ему хотелось быть хоть чем-нибудь полезным следователю и тем самым сгладить ту неловкость, которая получилась, по его убеждению, сама собой в результате неожиданного ареста Бряхина.

Хохлов напомнил.

Сделав над собой усилие, Афонский бодро прокричал:

— Так точно, товарищ капитан! Говорил, хотел обрадовать...

— Ну и как? Обрадовали?

Задавая вопрос, Хохлов вряд ли сознавал значение ответа, который ему предстояло услышать. Он просто следовал правилу, проверенному многими поколениями следователей: не оставлять в деле белых пятен.

— Нет! Бряхин очень удивил меня. «Нужно мне ваше отделение, как зайцу западня». Потом стал просить: «Товарищ старший лейтенант, зря вы это, заберите докладную, не справлюсь, малограмотный я, боевого опыта с гулькин нос».

— Афонский, кто прибыл с Бряхиным в роту? Проверьте лично и принесите мне официальный список и все документы. Поняли?

Хохлов сказал это так, будто его осенило и для полной ясности не хватало только списка.

В списке было девять фамилий. Против двух из них стояло «убит», трое тяжело ранены и находились где-то в госпиталях. Двое, солдаты соседней дивизии, до штрафной роты Бряхина не знали. Остальные двое — Бряхин и Шкуба — прибыли из далекой тюрьмы.

Хохлов не сомневался, что Шкуба единственный человек в роте, который по-настоящему знает Бряхина. Но согласится ли этот домушник с большим стажем переступить «кодекс законов» своего мира, не побоится ли его ревностных блюстителей? Здесь, на «пятачке», их немало...

Готовясь к допросу, Хохлов был неожиданно обрадован и... огорчен. Шкуба был недругом Бряхина. Это могло развязать ему язык, но в то же время показания его утрачивали самое ценное качество — объективность.

В землянку быстро вошел смуглый человек со свежим шрамом на щеке. Темные плутовские глазки мгновенно обшарили землянку и бесцеремонно уставились на Хохлова: «Посмотрим, на что ты способен, следователь».

Хохлов начал допрос издалека. «Пусть сам заговорит о Бряхине», — решил он.

Шкуба охотно поведал о своем прошлом: об увлечении с ранних лет театром, о первом спектакле и первой краже...

— Роль у меня тогда была... начинающего воришки. Не давалась она мне как-то. Случайно я попал в компанию домушников, уговорили пойти на «дело». Верняк, мол... Страшно было, но подумал: «Попробовать надо, пережить это самому, для роли...» Попробовал! Только для искусства пользы не было. Стал вором в жизни... — Он заморгал глазами и растерянно хихикнул.

Шкуба рассказывал о своей жизни без смакования, без рисовки. Он скорее подтрунивал над собой, но без самобичевания. Говорил решительно, но без азарта, без истерики. Можно было подумать, что он рассказывает не о себе, а о ком-то другом.

Хохлов слушал его, и ему было приятно, что его представления о Шкубе в основном совпадали. «Не мог же я предвидеть, например, что «л» Шкуба часто произносит как «в», — подумал в свое оправдание Хохлов.

Шкуба между тем рассказывал, как «подзалетел» в последний раз на одном «жирном карасе» и оказался в одной «гостинице» с Гориллой, то есть с Бряхиным. Там заключенные потребовали отправки на фронт.

— ...Правда, не все на фронт просились. Кое-кто хотел выждать... Тут и Горилла высказался: «У меня, говорит, срок со штрафной, не отмотаешься...»

Шкуба явно наслаждался воспоминаниями. Он громко смеялся, выразительно жестикулировал. Где-то в глубине его глаз вспыхивали задорные огоньки.

— ...В роту повели ночью. Зябко, тьма, как в гробу, и мертвячий свет от ракет... Две масалки[4] сопровождали нас. Один — пожилой, усатый, сразу видно, бывалый. Другой — зеленый, но тоже с усами, как у кота, по три шерстинки с каждой стороны, важный, надутый, под бывалого играет. Как же? «Особое» задание выполняет: сознательных мазуриков на святое дело сопровождает. Разрешите закурить, товарищ следователь? — Шкуба мгновенно скрутил папиросу, несколько раз затянулся, спрятал папиросу в кулак.

— Спрашиваю пожилого: «Куда, дедушка, топаем? В такую пору порядочные люди спать должны». — «Так то ж порядочные», — возражает дед. А я ему: «Прошу без намеков. Не перепутал ли ты, усатый? У нас срок, а не вышка». А дед шепотом: «Не шуми, внучек. Днем туда дорога заказана. Повредить могут. Враз вышка тебе будет». А молодому, конечно, обидно, что его не спрашивают, он вставил этак значительно, солидно: «Оттедова редко кто живьем вертается».

Шкуба точно копировал солдат. Хохлов не спускал с него повеселевших глаз и думал о том, что у этого смуглого человека, безусловно, есть артистический талант.

— Вы себе представить не можете, товарищ следователь, какой был смех. Нас засекли и обстреляли. Это было наше первое боевое крещение. — В голосе Шкубы звучала гордость. — Мы подзавели молодого, он нам тут же все и выложил. Ведут, мол, вас на «пятачок», что под самым носом у фрицев. Им тот «пятачок» как крапива по голому месту, но и нашим там достается. Немец почти кольцом обжимает его, простреливает вдоль и поперек — и фронтальным, и фланговым, и косоприцельным, и кинжальным... Сообщаться с «пятачком» можно только по узкому проходу и только ночью. И верно. Когда мы подошли ближе к «пятачку», пальба была со всех сторон. И ракеты, ракеты... С непривычки сдрейфил. Тут меня даже сомнение взяло: «Не зря ли ты, Жонглер, впутался в это дело? Сидел бы тихо, пока заваруха идет. Тем более у тебя с кой-какими органами отношения не из лучших... Но то с милицией и прокуратурой, — думаю, — а это еще не весь Советский Союз». А молодой все лопочет и лопочет: сколько нашего народу легло на «пятачке», сколько фашистов... Наконец старшой цыкнул на него, напомнил о военной тайне. Малый сник, всю важность с него будто корова языком слизнула. Тут вскоре пришли мы...

Шкуба с облегчением вздохнул.

— Утром осмотрелись, сами увидели. Кошачьи усы не соврали. Бряхин сказал мне: «Присматриваешься, Жонглер? Орешек в волчьей пасти, того и гляди сомкнет челюсти». Зло взяло меня. Думаю: «Дрейфишь, Горилла». Я ему тогда сказал: «А может, волчишка об него последние зубы обломает! Нет в тебе, Горилла, патриотизма, ты будто из заграницы на гастроли приехал». Он зло огрызнулся: «Фофан ты, Жонглер, хоть и с образованием. Тебе от этого какая выгода, если на этом самом «пятачке» собой червей кормить будешь? Уходить надо отсюда, пока цел!»

А через несколько дней фрицы в атаку ходили. Что было?! Земля дыбом!.. Такого тарарама еще не слышал. Перетрусил я здорово. А потом... привык... После этого боя Горилла сказал мне: «Уйду... любым способом». Куда? Не сказал.

Шкуба осторожно притронулся к ордену Красного Знамени на своей телогрейке, будто хотел убедиться в том, что он на месте. На самом деле ему просто хотелось обратить на него внимание следователя. Было в этом движении что-то непривычное для него, домушника Шкубы, такое, чего он, видимо, еще стыдился. Но как ни странно, чувство это не помешало ему выставить орден напоказ, приколов его, вопреки правилам, к ватнику.

Хохлов вспомнил: Афонский, передавая ему список, сообщил, что на Шкубу послано в трибунал ходатайство об освобождении от наказания и судимости. Шкуба без промаха метал в фашистов ножи, подхватывал на лету гранаты и возвращал их фашистам.

«Кличка «Жонглер» дана ему не зря», — подумал Хохлов.

— Тут случай был, товарищ следователь. Вы, конечно, знаете. Один урка-штрафник к фрицам драпанул, другой ранил его и задержал. Так тому орден дали, из штрафной освободили, как говорится, под чистую. Нам старший лейтенант зачитывал. Бряхин мне тогда сказал: «Подфартило шурум-буруму. Эх, мне бы такой случай!.. Ты, к примеру, побег бы, а я в тебя очередью!» И заржал, лошадиные зубы свои выставил. Не подстроил ли он этакое с Ляпиковым, товарищ следователь?!

Последние слова прозвучали с большой силой, словно за ними стояло такое, без чего жизнь — му́ка. Глаза Шкубы, загоревшиеся мстительным огоньком, впились в лицо следователя. Они жадно искали понимания, одобрения, благодарности за подсказанную страшную, но вполне возможную догадку.