Хохлов не знал, что догадка эта возникла у Шкубы сразу же, как только стало известно о происшествии. Она не давала ему покоя. Заждавшись вызова на допрос, Шкуба намеревался явиться к следователю сам. И не только потому, что ненавидел Бряхина. Маленький воришка Шкуба за время заключения изрядно натерпелся от воровских главарей.

Неожиданно начавшуюся войну он принял спокойно. «Что нам, блатным, до всей этой заварухи?!» — рассуждал он. Но известия об оставленных городах и зверствах фашистов сдавливали сердце какой-то новой для него, непонятной тяжестью, словно в том горьком для нас, что принесла с собой война, была и его доля вины. На фронте Шкуба храбро сражался и как-то незаметно для себя все дальше отходил от того мира, в котором жил. Вот почему в деле Ляпикова он пошел против «своего».

Хохлов не шевелился. Невидящими глазами смотрел он на розовую полоску вдоль резко очерченной смуглой челюсти Шкубы, уже понимая, что теперь не успокоится, пока не разгадает заданную загадку. Спросил то, что сознательно отложил на конец допроса.

— Шрам у вас, Шкуба, свежий. Фашистская памятка? В рукопашной?

Лицо Шкубы залилось багровой краской.

— Рука Гориллы! — прохрипел он. — Клянусь, товарищ следователь! Бил, гад, ночью. Подкараулил, когда я с поста возвращался! Телогрейку на морду набросил. Ни за что бил! Верьте, не вру!

«Да, отношения не из лучших, — подвел итог Хохлов. — Можно ли доверять его показаниям?»

Отпустив Шкубу, Хохлов вызвал к себе Афонского.

— Афонский, — сказал он как можно доверительнее. — Нужна ваша помощь. Поговорите с людьми вашего взвода. Может, кто-нибудь слышал разговор между Бряхиным и Шкубой о случае с Агизовым.

Афонский потупился.

— Не знал, товарищ капитан, что это может вас интересовать. — Он поправил на кителе орденские знаки. — Рядовой Мургаев недавно рассказывал мне, что Бряхин сказал Шкубе: «Повезло татарину. Мне бы такое. Побежал бы ты, к примеру, а я в тебя очередь...»

«Не знал!..» — мысленно передразнил Афонского Хохлов.

Оставшись один, он прилег на нары, заложив руки за голову, и уставился повеселевшими глазами в потолок. «Надо все взвесить...» — решил он и вдруг с необыкновенной отчетливостью ощутил, как растворяется в сонной, блаженной одури. «Так можно угробить дело», — ударило в голову. Он вскочил, надел шинель и вышел из землянки. Ветер, как из брандспойта, хлестнул по лицу ледяной струей, облапил ноги полами шинели. На израненных березах упрямо бились черные листья. В сумеречном небе зловеще дымились рваные облака.

«Значит, Шкуба не врал. На его показаниях можно строить обвинение. Это первый вывод. И второй — арест Бряхина, которого солдаты, несомненно, боятся. Будь даже этот арест преждевременным, он приносит первые плоды: о Бряхине солдаты начинают заговаривать сами...»

Хохлов потирал руки не то от холода, не то от охватившего его ощущения несомненной удачи. Он шагал быстро, легко. Впервые за последние двое суток почувствовал голод и с удовольствием подумал о еде.

Мысли текли, цепляясь одна за другую...

Бряхин демонстративно взял под защиту Ляпикова после оглашения Афонским приказа. До этого был случай, когда солдаты били Ляпикова на глазах у Бряхина, но он не вмешался. Решение возникло по аналогии. Мягкий, послушный Ляпиков, не спускавший с него, Бряхина, благодарных глаз, готовый выполнить любое его поручение. Он подготовил его быстро, без особого труда, ломая слабое, робкое сопротивление, навязывая свою волю, гарантируя безопасность, жизнь вместо верной гибели на «пятачке». Слабовольный Ляпиков не сумел, не посмел ослушаться. Он перебегал ночью, на участке Бряхина, когда тот был на посту. Обеспечив ему прикрытие, Бряхин должен был бежать вслед за ним, присоединиться к нему.

Но побег к противнику в расчеты Бряхина не входил. Где-то в Зауралье у него родители, на фронте братья. Ляпиков для него не более как жертва во имя собственного избавления от всего сразу: от штрафной роты, «пятачка», наказания, судимости...

Ему не удалось сразу убить Ляпикова. Это было непоправимой ошибкой. Ляпиков повернул обратно. Бряхину оставалось только одно: не допустить возвращения Ляпикова. Почему? Хохлову казалось, что теперь он может дать на этот вопрос точный ответ: только таким путем Бряхин мог скрыть, что он склонил Ляпикова к измене.

Но что заставило Ляпикова повернуть обратно? Не прозвучали ли в его возгласе: «Что вы?!.» — растерянность, крайняя степень удивления, страшный укор коварству, предательству Бряхина? И что может означать «Не...» — начало фразы, закончить которую Бряхин не позволил ему?

А вдруг Бряхин говорит правду?! Может быть, ему тоже повезло, как Агизову! Что, если Ляпиков, который сделал недвусмысленные подчеркивания и пометки на полях «Караморы», один вынашивал в душе черный замысел? Что, если он пошел к врагу на участке Бряхина, надеясь на снисхождение своего покровителя? И Бряхин, потрясенный предательством...

Но таков ли Ляпиков?

Он любил читать вслух лирические стихи и краснел от крепких солдатских словечек. Около двух лет на передовой, дважды ранен, отец погиб на фронте, старшие братья солдаты, мать и сестры в Уфе, девушка, в письме к которой он приводил стихи о Родине, писал о встрече... Ведь знал он, чем его предательство угрожает родным. Они все здесь, на «пятачке», знают закон об ответственности за измену Родине.

Но если это так, разве мог Ляпиков сам решиться на измену?!

Тогда зачем он оказался за передним краем?

Хохлов шагал, одолеваемый сомнениями и нервной зевотой, шагал, сам не зная куда. Над «пятачком» густели студенисто-лиловые сумерки. Резкий ветер петлял в чудом уцелевших верхушках сосен, шуршал в ногах сморщенными листьями.

Не было ни пулеметного клёкота, ни сухой дроби автоматов, ни визга мин, ни осторожного шуршания ракет. Хохлов не замечал этой томительной, необычной для «пятачка» тишины. Неожиданно раздался отчетливый лязг винтовочного затвора. Хохлов вздрогнул и тут же сообразил, что где-то близко стоит часовой, который, должно быть, окликал его. Он назвал себя. Из темноты прохрипело:

— Своих чепе хватает! Одному хана, другого готовишь!.. За что Гориллу?..

— На посту не полагается разговаривать! — оборвал Хохлов. Всмотревшись, он различил сутулую фигуру с упрятанными в рукава шинели кистями рук и зажатой под мышкой винтовкой и узнал блиндаж, который служил на «пятачке» гауптвахтой.

— А невинного человека, героя сажать полагается? — злобно прохрипела фигура.

«Да, опасения Каменского не были напрасными, — подумал Хохлов, зашагав к своей землянке. — Один из дружков... А по делу выходит — у Бряхина нет друзей, один Ляпиков...»

Рывок ветра донес до Хохлова:

— Жаль, не знал, а то бы...

«Надо сказать, чтобы охрану Бряхина не поручали уркам», — подумал Хохлов и, вспомнив, что он вызвал Мургаева и что тот, наверно, уже ждет его у землянки, ускорил шаг.

Но дойти он не успел.

Небо полыхнуло огненными хвостами. «Пятачок» на мгновение вынырнул из плотно осевшей на него густой, как смола, тьмы. Казалось, небо раскололось, будто во многих местах одновременно лопнули гигантские шары. Истерзанную, опустошенную землю колотило, швыряло, выворачивало, вздымало яростными, раскаленными фонтанами.

У Хохлова заложило уши, глаза ела гарь. Кто-то с силой рванул следователя назад, рявкнул у самого уха:

— Форсишь, масалка!

Хохлов не заметил, как очутился в воронке. Он втянул голову, попытался поднять воротник шинели. Рука задела голову человека, лежавшего ничком. Воротник был уже поднят. Хохлов напряг память, чтобы вспомнить, когда он успел поднять его. «Если вспомню, то буду жить». Дно воронки перемещалось под ним. Мелькнуло далекое воспоминание о пережитом в детстве землетрясении.

«Пятачок» гудел. Хохлову казалось, что потоки грохочущего воздуха, сталкиваясь, лопались здесь, над воронкой, в которую его затянул незнакомый человек. Ему стало душно, на зубах хрустела земля, во рту был привкус горелого. До слуха, будто издалека, донеслось: