— Товарищ следователь, — сказал он ровным, тусклым голосом, — майор приказал передать вам эти вот письма и сказать, что насчет трупа он распорядился. — Помедлив, тем же тоном добавил: — Старшина роты Гажалюк.

Хохлов довольно улыбнулся: «Сдался старик...»

В массивных руках старшины были зажаты аккуратно сложенные, перетянутые резинками пачки писем. Он положил их перед Хохловым на стол.

Полчаса назад, возвращаясь с места происшествия, Хохлов попросил Каменского дать ему все неотправленные письма. Но почему их так много? Он вопросительно взглянул на старшину.

— Откуда столько?

Старшина переступал с ноги на ногу.

— Почтаря нет, товарищ следователь. Третьего дня убило. Прямым попаданием. — Он потупился. — Почту нес в полк. Сумку долго искали... Тоже, наверно... — Он качнул головой. — Хлопцы заново настрочили. А нового почтаря майор еще не назначил. Вот и скопилось... — Старшина шумно вздохнул.

Угрюмый Гажалюк оказался не в меру говорливым. Пока Хохлов перебирал письма, старшина успел сообщить ему, что до войны он преподавал в техникуме математику, а теперь — месяца не прошло — заменил на «пятачке» убитого старшину. За это время здесь убило уже трех поваров, трех почтальонов и двух писарей. Формула — один день в штрафной равен девяти дням в тылу — для «пятачка» явно занижена, так как лично он, Гажалюк, постарел за этот месяц минимум лет на десять. Конечно, он выполнит указание товарища следователя, возобновит поиски сумки с письмами и, если она будет найдена, что по теории вероятностей практически невозможно, непременно принесет ее товарищу следователю...

«Наверно, свои уже не слушают его, — Хохлов почувствовал, что голос старшины начинает раздражать его. — Видимо, он решил испытать мое терпение».

Писем Ляпикова и Бряхина не было. Хохлов возвратил все треугольники и посоветовал старшине переправить их с кем-нибудь в полк.

— Вы свободны, старшина, — заключил разговор Хохлов, желая поскорее выпроводить чудаковатого математика.

Старшина ткнул себя ладонью в середину лба, неуклюже повернулся кругом через правое плечо и вышел.

«Для этого типично штатского человека, владеющего высшим математическим анализом, строевой устав, видимо, — неодолимая наука», — подумал Хохлов. Он отодвинул лист бумаги, на который перед приходом старшины собирался занести данные осмотра личных вещей Ляпикова, сложил все в мешок и бросил его в угол землянки.

Бряхин, рослый детина с красным лицом и щетинистыми волосами, которые, казалось, начинали расти от середины лба, заговорил, не ожидая вопросов следователя:

— Смотрю, кто-то ползет к фрицу. Немец тут полную ночь дармовым освещением обеспечивает. Присмотрелся — Ляпиков! Глазам своим не верю. Кричу: «Лешка! Куда-а?! Сто-о-й!» Он быстрее. Я — очередь вверх. Он встал и, пригнувшись, бегом вниз... Я резанул по нему длинную и несколько коротких... Боялся упущу, за танк забежит. Дернул сигнальную проволоку...

Бряхин сжал над головой волосатые пальцы в огромный кулак и резко дернул им воображаемую проволоку.

— Смотрю, немец по тому же месту, где Ляпиков, полоснул из пулемета. Оно и впрямь вышло: Ляпиков меж двух огней...

Верхней губы не стало, будто Бряхин проглотил ее. Хохлов увидел кривые желтые зубы и бугристые десны, услышал звук, напоминающий тихое, довольное ржание. Он вздрогнул от неожиданности, не сразу сообразив, что это был смех.

— Гляжу, остановился, повернулся, шагнул ко мне разов несколько и... бряк!

Огромное туловище резко приподнялось и грузно упало на табурет.

«Зачем он изображает?» — недоумевал Хохлов и переспросил:

— Значит, повернулся?

— Да, медленно, вроде нехотя... — Бряхин привстал и, вытянув перед собой руки, плавно повернулся кругом. — Потом, смотрю, ползет тихо, тихо... А когда наши сбежались, он уже замер. — Бряхин шумно вздохнул. — В одном отделении были, он мне вроде как бы за сына... Так ничего и не сказал. Почему к немцу побёг?.. Никогда недовольства не высказывал, а уж такого...

Бряхин недоуменно развел руками. Он говорил то громко, взволнованно, то тихо, с печальными интонациями и скорбными вздохами. Но как бы он ни говорил, глаза его, прищуренные, холодные, не изменяли своего напряженно-внимательного выражения.

— Можете идти, Бряхин, — сказал Хохлов.

Тот вскочил, голова на крутых плечах взметнулась под потолок землянки. Он поправил гимнастерку, надел шапку немного набок, к правому уху, улыбнулся. Было заметно, что он чувствовал себя героем дня. «Должно быть, знает о поощрениях, подготовленных для него командованием», — подумал Хохлов. И вдруг, наклонившись к Хохлову, Бряхин заговорил развязно, доверительно:

— Зачем, товарищ следователь, эту суку таскать сюда, честными людьми рисковать? Пущай гниет с теми, к кому драпанул. Как говорится: для продажной псины кол из осины.

Хохлов снова услышал тихий, довольный смешок. У него было такое ощущение, будто Бряхин вот-вот похлопает его по плечу. «Уже знает, о чем мы говорили с Каменским».

— Бывайте, товарищ следователь, — Бряхин неловко сунул Хохлову свою огромную, напоминающую черепаху лапу. Она была тяжелая и липкая.

Вторым давал показания старший лейтенант Афонский, тонкий, румяный, в щегольском кителе с самодельными из золотой парчи погонами. Здесь, на «пятачке», среди штрафников, это было по меньшей мере удивительным и свидетельствовало о ребяческом обожании военной формы.

— Я, как командир взвода, в котором произошло чрезвычайное происшествие, — Афонский произнес это так, будто оно делало ему честь, — собственно уже составил себе определенное мнение, которое докладывал командиру. Майор согласился со мной и поручил составить донесение.

Афонский слегка нагнул аккуратную голову, словно в ожидании заслуженной похвалы за безупречно составленное — в этакой штабной манере — донесение, и Хохлов увидел тщательно замаскированную лысинку.

В нужном месте Афонский в обоснование законности действий Бряхина сослался на приказ Верховного Главнокомандующего, безошибочно назвав его номер и дату, затем — на недавний приказ командующего армией («Товарищ следователь, я уверен, знакомы с ним») о награждении и полной реабилитации штрафника Агизова из соседней дивизии с досрочным освобождением из штрафной роты за аналогичный случай применения оружия к предателю.

Афонский объяснялся уверенно, гладко, несколько небрежно, будто речь шла о чем-то малозначительном и предельно ясном. Ему доставляло явное удовольствие щегольнуть своей осведомленностью.

— Этот приказ лично мною доведен до каждого солдата моего взвода.

Он снял с рукава кителя невидимую пылинку.

Афонский мог говорить, конечно, и другим языком, простым, человечески теплым, но для официальных объяснений с представителем военной юстиции он считал более уместным деревянный, бесцветный язык канцелярий. Весь его недоуменный, парадно-самодовольный вид словно говорил: «Неужели у вас, товарищ дивизионный следователь, нет более важных дел, чем этот совершенно ясный случай с Ляпиковым?»

«Проштрафившийся адъютант, — подумал Хохлов, с завистью глядя на золото погон и старательно отутюженный костюм Афонского. — Вырядился, как на парад. Костюм небось ординарец гладил. Интересно, где он парчу добыл?» Афонский напоминал тех самодовольных от частого общения с высоким начальством офицеров, которых Хохлову приходилось встречать в больших штабах на должностях адъютантов. Однако Каменский отозвался об Афонском как об авторитетном, мужественном офицере.

Из дальнейших допросов выяснилось, что в ту ночь никто на переднем крае не видел ни Бряхина, ни Ляпикова, ни того, что между ними произошло. Часовые слышали автоматные очереди (они раздавались примерно с того места, где стоял на посту Бряхин) и ответную стрельбу немцев по участку Бряхина. Одни утверждали, что в этот момент немцы не освещали местность ракетами. Другие говорили, что освещали. Часовые ближайших к Бряхину постов справа и слева слышали: «Лешка! Стой!» И тут же, сразу — стрельба и оборвавшийся между очередями крик: «Что вы!.. Не...» Похоже, кричали два человека: сперва Бряхин, потом, должно, Ляпиков.