Кирилл стоял, уцепившись рукой за тугую изогнутую лапу огромной ели, и смотрел на грязно-зеленые, выцветшие палатки медсанроты. А Катя, маленькая, вдохновенная, все старалась заглянуть ему в глаза.

— Разобьем, Кирюша, фашистов, тогда, если не передумаешь, и поженимся. Помнишь медсестру Луценко, высокую такую, с родинкой на носу, губы красила еще? Домой уехала. Совсем. И что хорошего? Она в Кургане, а он здесь...

В круглых Катиных глазах мелькнул ужас. Ей даже страшно было подумать, что может стрястись такое.

Кирилл не ответил. О чем он думал тогда? О любви, для которой и война не война? Или о коварстве в любви?

Он знал о саперном капитане. Его часто видели в медсанроте — то раненых краснофлотцев навещал, то по пути заходил. Но все знали, что приходил-то он к Кате.

Я стараюсь придать своему голосу бо́льшую проникновенность и сочувствие.

— Скажите, Катя, откровенно. Вам ничто не угрожает. Вы не поссорились с Кириллом? Или, может быть, дали повод?

— Нет, мы не ссорились. Мне больно было, что он ушел скучный, недовольный. — Она смотрит на меня с грустным пониманием и как-то все же немного удивленно, отвечает устало, с горечью: — Я не могу простить себе. Последняя встреча... — Слышно, что она всхлипывает, брови ее вздрагивают. — А с капитаном ничего не было. И не могло быть...

Он, капитан этот, лет тридцати, приземист и нескладен. У него круглое угреватое лицо и заплывшие глазки, которые беспокойно бегают.

— Так вы про ту девчонку с медсанроты? — с явным облегчением в голосе переспрашивает он, и глаза его сразу выдают радость, что вызван он по чужому делу. Ждет, должно быть, вызова по собственному делу — недавно два сапера подорвались на своих минах. — Про мои отношения с ней? Так никаких отношений не было! Глупая девчонка! Ломака. Наверно, нашкодила? Бачил я таких. Цену набивает. Вбила себе в голову якую-то чертовщину. «Не до этого сейчас», — передразнил он. — Ну, война, конечно. Ограничивает. Но нельзя же совсем без того, что самой жизнью предписывается и, конечно, службе не в ущерб!..

Заглядывая мне в глаза, словно ища в них понимания, он хихикает и облизывает губы. Мне хочется ударить его.

Накануне поиска Ножин и Лушба сидели на пеньках возле своей землянки и чистили оружие. Говорили о том, как один краснофлотец из новеньких принял своего, возвращавшегося из боевого охранения, за немецкого диверсанта и чуть было не пристрелил его. Смеялись, конечно. Особенно тому, что лопух этот заставил того, другого, тоже изрядного лопуха, бросить оружие и лечь. Пролежал он в луже минут двадцать, пока не подоспел взводный. Смеясь и щурясь, Ножин смотрел, как зажглась на курчавых шапках сосен мягкая багровая дымка, скользнула по желтым стволам и погасла. Внизу, между деревьями, воздух загустел тонкой и прозрачной белизной. Стало сумрачнее и прохладнее. Неожиданно посерьезнев, Ножин сказал:

— Знаешь, Юрка, справедливая девчушка Катя. Ей как-то нельзя не верить. Может, она и права. Не до этого сейчас...

Он улыбнулся немного грустной, но щедрой и светлой улыбкой человека, который только что нашел наконец то, над чем долго и мучительно ломал голову, и была находка эта и неожиданна, и важна, и радостна настолько, что невозможно было тут же не выложить ее другу.

...До разговора с Чистяковой и саперным капитаном у меня складывалось мнение: случай не менее банальный, чем печальный. Я чувствовал даже что-то похожее на разочарование — было обидно за Ножина. Теперь — нет ничего. Совсем ничего. Разве могли такие отношения стать причиной самоубийства? Хожу из угла в угол в землянке, которую отвели мне разведчики. Шерлок Холмс, кажется, тоже любил мерять шагами свой кабинет или, напротив, любил размышлять, сидя в своем знаменитом кресле с неизменной трубкой во рту. Он-то умел блеснуть своими гениальными прогнозами. А я? У меня нет никаких прогнозов — ни гениальных, ни самых простеньких. Поплакаться у меня есть кому. Достаточно сходить к прокурору, к нашему маленькому и доброжелательному молчуну.

Этот медлительный и вдумчивый человек сочувственно и чуть-чуть сердито посмотрит на мое огорченное лицо наивными и усталыми глазами (он не любит, когда его отрывают от работы, а занят он день и ночь, с небольшим перерывом на сон), жестом даст понять, чтобы я оставил ему дело. Добросовестно прочитав его, долго будет морщиться и вздыхать, а потом, ворочая короткой шеей так, будто ворот гимнастерки душит его, станет говорить о том, что, конечно, случай не совсем обычный и что надо еще поработать с людьми. Не официально, а так — прислушаться к тому, что они говорят... И неожиданно, виновато взглянув на меня (ему неприятно все же, что он не может посоветовать мне ничего определенного), спросит: «А как по-вашему, товарищ Хохлов, не ввела ли вас в заблуждение эта, как ее, Чистякова ваша? »

Я еще раз осматриваю личные вещи Ножина, перечитываю письма к нему от родных и друзей. Ни малейшего проблеска. В сотый раз перелистываю дело и вижу, что я не ближе к разгадке, чем в первые часы расследования. С той, однако, разницей, что тогда у меня была уверенность, а сейчас от нее не осталось и следа. До чего невыносимо чувствовать себя бессильным! Может быть, действительно утром сходить к прокурору? Вдруг даст дельный совет! Был ведь и он следователем и, говорят, без особой охоты поменял следовательский портфель на прокурорский.

Поздняя ночь. Устраиваюсь на топчане. Долго ворочаюсь. Вижу Катины глаза. Большие и круглые, они смотрят на меня с доверием и тоской и почему-то растут и растут, заполняя собою лицо. Хочу успокоить Катю, сказать ей, что и мне одиноко и тоскливо, но не могу: в голове застревает частый и дробный стук. Я вскакиваю. Кто-то осторожно, но настойчиво стучит в окошко.

Густая, таинственная и зябкая ночь хлынула в землянку. Желтый язык пламени оставляет на стекле керосиновой лампы тонкие черные узоры. Входит Глыба. Рослый, плотный. Только теперь замечаю я, какая она маленькая, эта землянка, отведенная мне разведчиками. Глыба неторопливо осматривается, бросает почтительный взгляд на бумаги, разбросанные по столу.

— Не спится, товарищ следователь, — как бы в свое оправдание говорит он. — Вышел цигарку покурить, вижу, из вашей землянки полоска света сочится, иллюминатор неважно задраен. — Он поправил черную занавеску на окошке. — Решил зайти... Все об этом деле думаю. — Он кивает на бумаги. — Не стряслось ли чего с ним в бою... при отходе? Горячеват был.

Я молча смотрю на Глыбу долгим и неопределенным взглядом. Хочу уловить мысль его, а она ускользает, как солнечное пятно. Недоуменно и строго смотрит на меня мичман. И вдруг я соскакиваю с топчана, хочу обнять его, но только краснею и неловко бормочу:

— Да, пожалуй, надо подумать...

А сам уже загораюсь: «Эх, дорогой ты мой! Недаром хлопцы души в тебе не чают! Если бы только знал ты, какую идейку сейчас подбросил мне! И так скромно, естественно, просто. Теперь я знаю, что делать мне. Идти к прокурору незачем». Шаг за шагом восстановлю картину боя. По показаниям участников его, особенно тех, кто дрался рядом с Ножиным. «Его поведение в бою — вот где разгадка!..»

Темная весенняя ночь. Набухшая, развороченная земля. Разведчики бесшумно приближаются к немецкой обороне. Впереди открытый участок, расчищенный с истинно немецкой добросовестностью. И все время, почти непрерывно, источают над ним мертвящий свет ракеты.

Ножин проползает под разрезанной саперами проволокой. Каждое движение рассчитано. Дыхание, биение сердца кажутся предательски громкими. Слышен гортанный немецкий говор. Разведчики затаились возле самой траншеи. Сигнал броска — мягкая, похожая на птичий свист трель боцманской дудки — почти не потревожил тишину. Бросок, дерзкий, стремительный, ошеломил немцев: они не успели ничего понять, как разведчики уже были в траншее.

Приглушенный треск ручных гранат, растерянная и злобная дробь немецких автоматов, вопли ужаса на чужом языке... Недалеко от Ножина — его товарищи Агаджанов, Самойлов, Казаков. Ножин действует быстро, решительно. «Языки» схвачены. Группа захвата отходит. Придя в себя, немцы контратакуют группу обеспечения. Завязывается горячий бой. Ножина видят в разных местах. Он возбужден, то и дело меняет позицию, запальчиво кричит Самойлову, чтоб отходил — он прикроет...