Хохлов уныло опустился на табурет. Мучительно хотелось спать. Неотступная зевота медленно душила его. А когда ему удавалось преодолеть ее и глубоко вздохнуть, боль в сердце заставляла сдерживать дыхание. «Расквасился», — подумал он и только теперь заметил, что сидит в шинели и шапке. Он разделся и продолжал читать.

Устало просматривая письма одно за другим, он уже перестал улавливать различие в их содержании, тем более что бо́льшая часть их была почти на один манер. И когда в руках у Хохлова оказалось письмо Ляпикова, он не почувствовал какого-то особого интереса к нему, внутреннего толчка — ничего такого, что свидетельствовало бы о предчувствии долгожданной удачи.

Письмо было написано Ольге Семеновне Ляпиковой, старшей сестре, той, что тайком от матери просила посылку. Хохлов раскрыл треугольник и стал читать. И вдруг у него захватило дыхание. Бумага в руках тряслась, словно ее било мелким ознобом. Он уже не читал, а глотал написанное, забегая вперед и вновь возвращаясь назад, по нескольку раз перечитывая отдельные фразы. Сердце готово было выпрыгнуть из груди.

И все же Хохлов еще не до конца верил в реальность удачи — слишком неожиданна и невероятна была она. Открыв дверь землянки, он зачем-то долго рассматривал письмо Ляпикова на свет, словно проверял подлинность билета государственного банка. Не доверяя одному зрению, он громко прочел несколько фраз. Они прозвучали, как гимн. Сев за стол, следователь с помощью лупы сопоставил почерки этого письма и того, неоконченного, Гале Крепенко, которое было обнаружено в кармане гимнастерки Ляпикова. Он удовлетворенно постукивал по столу тупым концом карандаша.

Вызвав понятых, Хохлов лег на нары, закрыв глаза. В эту минуту он испытывал ту ни с чем не сравнимую радость, которая дается только сознанием честно исполненного долга. Теперь, когда его правота в споре с Каменским стала несомненной, самым большим желанием было увидеть растерянность на лице невозмутимого командира штрафной роты.

Хохлов вспомнил подчеркнутые Ляпиковым на страницах «Караморы» строки, надпись на полях... Что в этих мыслях, болезненных, принижающих душу человека, как бы обеляющих предательство, могло привлечь Ляпикова?

Хохлов не мог знать, что томик рассказов Горького, замусоленный, без переплета, который Ляпиков хранил в своем вещевом мешке, достался ему недавно от соседа по нарам в батальоне выздоравливающих. В «Караморе» впечатлительного Ляпикова поразила необыкновенная сила убедительности. Впитавший в себя вместе с воздухом своего времени непреодолимое отвращение к предательству, к любым его проявлениям и формам, он не почувствовал отвращения к герою рассказа. Это было ново и непонятно. Непонятно было также, для чего Горькому, великому человеколюбу, непримиримому врагу всего, что принижает человека, понадобилось писать «Карамору». Несколько дней Ляпиков думал об этом, но так ни до чего и не додумался. Он решил спросить об этом свою школьную учительницу по литературе. Но вскоре попал в штрафную роту, а писать оттуда было неудобно. Отложил до возвращения в полк.

Понятых Хохлов встретил торжественным молчанием. Показав жестом на письмо Ляпикова, он сказал им почему-то очень тихо, почти шепотом:

— Ознакомьтесь.

Прочитав, они молча уставились на следователя широко открытыми глазами. Они выражали удивление, испуг, недоверие.

Хохлов пояснил им все, что было необходимо. Они молча подписали протоколы, но следователь видел по их глазам, что они ему не поверили. «Видимо, решили, что письмо сочинил я».

Оставшись один, Хохлов тщательно побрился, умылся ледяной водой, подшил дело и прибрал в землянке. Он постарался придать ей тот вид, который она имела при Афонском. После этого он послал за Бряхиным.

Заспанное лицо Бряхина выражало скуку и недовольство. «Сколько можно? — казалось, говорило оно. — Осточертела мне вся эта волокита!» Он сел, осмотрелся. Прищуренные глаза неожиданно оживились, будто увидели что-то такое, что поражало своей необычностью. В них вспыхнули огоньки любопытства, недоумения, надежды...

С тех пор как здесь, в этой землянке, поселился следователь, Бряхин еще ни разу не видел ее в таком образцовом порядке, как сейчас. Такой она была, когда в ней жил покойный старший лейтенант. Вон и посуда вымыта, и аккуратно сложена в ящик из-под снарядов, и пол подметен, и в вешалку вставлены колки... На столе, который все эти дни был завален бумагами, теперь лежали пухлое подшитое дело, портфель, из которого выглядывало грязное вафельное полотенце, вещевой мешок... Он где-то уже видел этот мешок. У следователя все шмутки в портфеле. Почему мешок на столе? Этого раньше не было. Где же он видел его? Вспомнил. Это же мешок Ляпикова! Он валялся здесь, в землянке, в углу. Вон и знакомые буквы выглядывают, жирные, фиолетовые: ЛЯП... Но что все это означает? Уж не собрался ли следователь восвояси?.. Вызвал, чтоб объявить... Но что? Закрытие дела?..

Где-то в глубине души Бряхина билась надежда, но в глазах постоянно метались настороженно-тревожные огоньки.

Бряхин пристально посмотрел на следователя. Он еще раньше заметил, что тот побрился и выглядит гораздо свежее, чем несколько часов назад. Но только сейчас ему бросились в глаза необычно бодрый, веселый вид Хохлова, торжествующая улыбка на усталом лице.

«Что-то не похоже на конец дела, — прикидывал Бряхин. — Неужели этот сосунок что-нибудь пронюхал? Но откуда? Не может быть!..» Он чувствовал, как волна тревожного ожидания, вытесняя не успевшую окрепнуть надежду, охватывает тело мутным холодком. От него подташнивало, натекала в рот густая, липкая слюна.

Массивное туловище Бряхина подалось вперед, верхняя челюсть выдвинулась несколько более обычного, прищуренные глаза впились в лицо следователя.

Ткнув пером в вещевой мешок. Хохлов как ни в чем не бывало спросил:

— Бряхин, вам этот мешок знаком?

Часа два назад, на предыдущем допросе, Бряхин, не задумываясь, ответил бы на этот немудреный вопрос утвердительно. Сейчас же, почувствовав нюхом бывалого зверя что-то неладное, он счел за благо соблюсти осторожность:

— Что я, все мешки должен знать?

— Все, конечно, трудновато, — спокойно возразил Хохлов. — А этот вы не раз видели, Бряхин. Наверно, и в руках держали. Возьмите, присмотритесь.

Взяв мешок, Бряхин сделал вид, что внимательно рассматривает его. Повертев в руках, он осторожно, как кладут взрывоопасный предмет, положил его на стол.

— Узнали, Бряхин? — спросил Хохлов тоном, в котором прозвучала абсолютная незаинтересованность.

То, что мешок побывал в его, Бряхина, руках, что он мог рассматривать его сколько угодно, что, как и следовало ожидать, в этом простейшем предмете не оказалось ничего мудреного, достойного внимания, если не считать консервов и мыла, которые он дал Ляпикову, самый вид мешка — мирный, безобидный — все это подействовало на Бряхина успокаивающе. «Наверно, понадобился какой-нибудь протоколишко о вещичках покойного, — решил он. — Хочет, чтобы я подтвердил». — Он ответил, насколько мог, безразлично:

— Да, вроде предателев, ляпиковский...

Хохлов внес ответ в протокол и дал Бряхину подписать. Бряхин бездумно поставил свою подпись и тут же, спохватившись, пожалел: подозрение вызвала необычность и тщательность процедуры. Раньше этого не было. Следователь иной раз даже забывал давать ему подписывать протокол. Бряхин не знал, что Хохлов сделал это с единственной целью — обставить свою удачу как можно более эффектно, а вовсе не потому, что не мог обойтись без его подписи. Отказ от нее уже ничего изменить не мог.

Вынув из мешка консервы и мыло («Дары данайца», — подумал Хохлов), он спросил Бряхина, не знает ли тот, откуда это у Ляликова.

— Как же, — обрадовался Бряхин, — я дал. Говорил вам, что я к нему, как к сыну... У одного щипача отобрал...

И под этим ответом Бряхин поставил свою подпись, но на этот раз — сознательно, даже с радостью.

«Вот чему смеялись тогда! — понял теперь Хохлов, вспомнив слова маленького рябого солдата. — У одного взял, другому отдал... Благодетель!..»