— Не может быть, — говорил, будто сам с собой вслух рассуждая, вторично вызванный Бряхин. — Почудилось им. Путают. Голоса у нас вроде схожие. — И продолжал задумчиво: — А может, и правда... Мог за трескотней не услышать. — Бряхин вдруг брезгливо скривил сухие губы: — А что мог он сказать, предатель?! Чем оправдаться?.. — Пряча концы завязок под наушники шапки, продолжал наставительно: — Ракеты-то немцы бросали. Иначе как же я Ляпикова распознал бы?

Сочувственно заглядывая Хохлову в глаза, он всем своим видом выказывал терпеливое понимание, стремление помочь следователю. Мол, я не обижусь, знаю: должность такая, полагается...

Странный смех Бряхина уже не казался Хохлову неуместным.

Оставшись один. Хохлов долго думал о том, что мог означать предсмертный крик Ляпикова. Ни до чего не додумавшись, он пошел во взвод Афонского.

— Почему Ляпиков пошел к врагу? — спрашивал Хохлов солдат.

Ответы были разными.

Недоуменный: «Хто його знае...»

Со ссылкой на народную мудрость: «Чужая душа — потемки».

С нотками сожаления, грусти: «Солдат был кроткий, некурящий, грамотный, любил про книжки рассказывать. Кто мог подумать!..»

Покаянно-назидательный: «Не распознали, значит. Недоглядели. Урок нам...»

С робкой надеждой: «А может, он за чем другим полз...»

У солдат потемнели глаза.

— Усовестить волков пополз... Так что ли, христосик?!

— Передать им: зря, мол, стараетесь — «пятачка» все равно не вернуть!

— Фашистского генерала на блюдечке сюрпризом преподнести!

— Проверить, как у них по части бдительности...

— Чтоб ихнюю оборону всю разом фю-ю-ть!.. За этим? Да?

— В гости. Шнапсу попить и обратно...

Ночь садилась на «пятачок» трескучими вспышками ракет, надсадной бранью пулеметов, пунктирными дугами трассирующих пуль. Будто огромный багрово-мглистый лоскут, прошитый разноцветными наметками.

Перед Хохловым вырос Афонский.

— Товарищ следователь, майор приказал доложить вам, что Бряхин добровольно, один, взялся вытащить труп.

Глаза Афонского торжествовали, погоны в тускло освещенной землянке отсвечивали старинным лежалым золотом.

Брови Хохлова поползли на лоб. Бряхин, убеждавший его не вытаскивать Ляпикова, теперь предлагает свои услуги для этого рискованного дела! Тут что-то... Но что?.. Не препятствовать и принять кое-какие меры?.. Не рискованно ли? Но второй такой случай может не представиться.

— Доложите майору, что я сейчас приду к нему, — сказал Хохлов, чувствуя холодок в груди.

В блиндаже Каменского был образцовый порядок: по-солдатски заправлена немецкая походная койка, прочно врыты в земляной пол овальный стол и скамейки; бритвенные принадлежности на полочке из плексигласа, посуда в снарядном ящике, на плечиках новый китель с орденами и самодельными из золотой парчи погонами. «Забота Афонского», — подумал Хохлов, глядя на погоны. Тепло в блиндаже сосновое, пахучее, с синими космами табачного дыма под потолком.

— За Бряхиным, когда он поползет, — говорил Хохлов, — необходимо установить наблюдение, но так, чтобы он этого не подозревал и чтобы, конечно, не устраивать из него мишень... Я, с вашего разрешения, буду с наблюдающими.

Он ожидал, что Каменский не удержится от расспросов или хоть чем-нибудь выдаст свое удивление, но ни того, ни другого не произошло. Хохлова это устраивало, так как он вряд ли сумел бы даже самому себе объяснить мотивы, побудившие его следить за Бряхиным. Но в то же время его злила невозмутимость майора, злило выражение его глаз, настолько светлых, что в них невозможно было спрятать насмешливо-покровительственную улыбочку. Они смотрели так, будто видели все, что творилось в душе у следователя: и смутное предчувствие чего-то необъяснимого, и сомнения в правильности своих действий. «Человек, может быть, сам себя на смерть обрек, а ты шпионишь за ним! — как бы говорил взгляд Каменского. — Поиграйся, следователь, поиграйся... Твое право. Небось возрази я, скажешь: «Не вмешивайтесь в мою оперативную деятельность!» Холодок, который появился внутри еще там, в землянке, когда Хохлов почувствовал, что решение принято, снова окутал сердце. Глядя в глаза Каменского, Хохлов понял, что он не отступит, чего бы это ему ни стоило.

— Проще... гвоздя, — не моргнув глазом, сказал Каменский. — Считайте, что вы договорились... с немцами... — Он помедлил секунду-две. — Они вам обеспечат условия для наблюдения. Кое-что сделаем и мы, чтобы отвлечь их. Придам вам Афонского, он у нас самый спокойный и находчивый, и двух сержантов.

«Не спокойнее вас», — примирительно подумал Хохлов.

Каменский был прав. Участок, где лежал Ляпиков, немцы почти беспрерывно освещали и держали под огнем. Хохлов наблюдал за Бряхиным без особых затруднений. Тот напоминал огромную ящерицу, которая, не поднимая головы, то замирала, то делала стремительные рывки вперед, пользуясь мимолетными паузами между всплесками пулеметных очередей и вспышками ракет. Зацепив крючком на длинной палке Ляпикова за шинель, он оттащил его к траншее.

«Зря заподозрил человека, — подумал Хохлов. — Вот уж Каменский посмеется. Он, конечно, ничего не скажет, но при встрече обязательно состроит ехидненькую гримаску, как сегодня днем при осмотре места происшествия».

На брючном ремне Ляпикова в кожаном чехле висел самодельный финский нож с наборной ручкой. В кармане гимнастерки были письма, фотокарточка, старательно обернутая плотной бумагой, химический карандаш с наконечником. Края писем и фотографии в засохшей крови, будто в орнаменте.

С карточки застенчиво улыбалась худенькая девушка, темноволосая, толстогубая, с большими натруженными руками. На обороте, между едва заметными карандашными линиями, выведено: «Алеше от Гали. Белово, август 1943 года».

Письма были от Гали Крепенко, от матери и сестры. Одно письмо Ляпикова, неоконченное, адресовано Гале.

В письмах матери, спокойных и бодрых во всем, что касалось ее и дочерей, была плохо скрытая тревога за жизнь сына. Ольга, старшая из сестер, тайком сообщала, что живется им совсем не так хорошо, как пишет мать, спрашивала, не может ли он прислать что-нибудь из еды или вещей — такое, что ему не нужно.

Галины письма растревожили старую рану Хохлова.

Как и все, кто рос в атмосфере великих свершений, кто зачитывался книгами Островского и Гайдара и по десятку раз ходил на «Чапаева», кто с гордым блеском в глазах подхватывал «Если завтра война...» — Хохлов был твердо уверен в скорой победе «малой кровью».

Война обрушилась невиданными страданиями... Пепелищами и трупами детей. Эшелонами беженцев и тысячами без вести пропавших. Она была в глазах женщин и стариков, провожавших красноармейцев на восток и потом, позднее, — колонны пленных на запад. В хлебных карточках и в военных трибуналах. В цехах под открытым небом. В гетто и в подневольном труде.

Она раскачивалась на виселицах оккупантов и гремела из пулеметов народных мстителей.

Она была в непостижимо тяжком труде миллионов людей.

К такой войне их никто не готовил. И никто не мог объяснить, почему она оказалась такой, а не другой, не той, что должна была быть. Выгодные для немецких войск условия начала войны всего объяснить не могли.

И война поглотила людей целиком. В сравнении с ней, с ее трудом и горем все свое, личное, само собой уходило на задний план, казалось ничтожно мелким.

Так было и с Хохловым.

Делая нужную на войне работу, он отдавал ей всего себя, сторонясь, часто без надобности, простых человеческих радостей. Война стала бытом. Люди втянулись в нее. И Хохлов понял, что как бы ни была сильна и священна ненависть, она не может заполнить всей жизни. И больше того, она неизмеримо обнажила в людях способность ощущать добро и зло. Поняв это, Хохлов пожалел об утраченных связях с теми, кто в предвоенные годы разделял его юношеские мечты. На разосланные с годичным опозданием письма ответов не было.