Каменский знал, что до прибытия следователя необходимо сохранить обстановку происшествия, и еще ночью приказал держать труп под наблюдением. Об изменениях ему не докладывали. Стало быть, труп лежит так, как лежал. Вопрос Хохлова и ему показался наивным, но не удивил. «Что мы, не понимаем? — говорил взгляд Каменского. — В таких делах формальность — все. И вопрос этот... так, для проформы. А тут еще пейзажик не из приятных...»
Командиру стало жаль этого парня с застенчивой улыбкой, годившегося ему в сыновья. Строго взглянув на своих офицеров, он мягко сказал:
— К нему никто не прикасался. Да и кому, кроме как вам...
Пространство вокруг траншеи заполнилось тягучим визжанием. Внезапная тяжесть во всем теле гнула Хохлова к земле. Каменский и понятые стояли как ни в чем не бывало. Хохлов почувствовал на себе их насмешливые взгляды и поднял голову, раздвинул плечи. Командир продолжал говорить, но Хохлов почти не слушал его.
— Почему же труп лежит головой к «пятачку»? — глухо спросил он.
Каменский поднял глаза на Хохлова: «Ах, вот оно что?» Хлопнув перед окулярами стереотрубы выгоревшими ресницами, он посмотрел на своих офицеров так, словно они были повинны в том, что Ляпиков лежал иначе, чем он должен был, по мнению следователя, лежать.
Лейтенант в очках отозвался робко, будто оправдываясь:
— Он так и лежал, когда мы прибежали сюда по сигналу Бряхина. Мои люди наблюдали. К нему никто не подползал.
Растирая красные от холода уши, лейтенант смотрел то на командира, то на следователя, взгляд его как бы говорил: «Возможно, мы и виноваты, только мне не совсем ясно в чем...» Он знал, что высокое начальство, рассматривая случаи измены как прямой результат запущенности политической работы или ротозейства, сурово и порой огулом взыскивает за них, не взирая на чины и заслуги. И хотя Ляпиков не был его солдатом и измена была предотвращена, лейтенанта не покидало чувство неловкости, какое бывает у людей, которым близки интересы коллектива. Ему казалось, будто и он что-то недоучел, где-то недоглядел. Кроме того, он впервые был понятым и не знал, как себя держать.
Каменский остался доволен пояснениями своего офицера: они прозвучали искренне и впечатляюще. Не подав виду, он серьезно добавил:
— Наверно, повернулся, чтоб на «пятачок» прощальный взгляд бросить, да так и остался.
Каменский говорил слегка в нос, растягивая слова, и это как-то соответствовало его невозмутимому виду. Он вскинул прозрачные, плутоватые глаза на понятых, как бы призывая поддержать его, и вдруг не по годам моложавое лицо его, как вспышка магния, осветила озорная улыбка, на мгновение смешно растянувшая губы. Глаза понятых выражали сдерживаемое восхищение. Хохлов невольно улыбнулся. Он заметил, что у Каменского ребячески маленький рот, и по-своему истолковал его усмешку: «Мы, уважаемый следователь, не виноваты, что Ляпиков лежит не так, как вы того хотите, но стоит ли ломать над этим голову, раз ясно, что он предатель и что Бряхин действовал правильно». Хохлов обратил внимание, что Каменский ни разу не сказал «Ляпиков», а местоимения «его», «к нему» произносил с оттенком брезгливости.
Набрасывая в блокноте схему места происшествия, Хохлов сказал:
— Стемнеет, надо труп вытаскивать...
Он сказал об этом так, как говорят о неприятном, но, к сожалению, неизбежном деле. Немного выждав, поднял голову. Лейтенант в очках стоял с открытым ртом. Глаза офицера в ватнике лукаво сияли. Оба с надеждой смотрели на командира.
Каменский отозвался не сразу:
— Это, собственно, к чему же? Он нам издали милей.
— Полагается, товарищ майор, осмотр, вскрытие... К вечеру доктор прибудет.
— Ну а если убьют тех, которые за ним поползут? Тогда как? Их подавно надо вытаскивать! И за ними пошлем. И так всю роту...
Офицер в ватнике потер ладонь о ладонь.
Хохлов растерянно смотрел на Каменского. «Может быть, он прав. Жертвы действительно возможны, и их, конечно, сочтут неоправданными. Отвечать мне. Стоит ли рисковать? Дело, по существу, ясное: труп находится там, где он должен быть, а то, что он лежит головой к «пятачку», легко объяснить — даже смертельно раненный человек некоторое время сохраняет способность самостоятельно двигаться».
Приступая к расследованию по делу Ляпикова, Хохлову не нужно было искать преступника — он известен. И не только известен, но и мертв. «Оформлю все наилучшим образом. Даже мой дотошный прокурор не подкопается. Каменский подтвердит: «Вытащить труп не представилось возможности».
В висках у Хохлова тревожно стучало. Огневой бой доносился глуше, будто вдруг отодвинулся к траншеям противника. Хохлов опустил глаза: ему стало стыдно. Как он мог забыть даже на мгновение, что задача следствия — выявить не только преступника, но и установить возможных соучастников, причины преступления и обстоятельства, которые могли способствовать ему! Пренебречь этим — значит пренебречь служебным долгом. И только ли служебным? Да разве дело, которое предстоит расследовать, это только дело об одном Ляпикове, о его совести и чести? Разве оно одновременно не дело о чести, совести, добром имени его родных, учителей и товарищей? «Разве оно не о вашем, начальники Ляпикова, долге, — думал Хохлов, — не о долге всех, кто влиял или имел возможность влиять на Алексея Ляпикова? Не слишком ли поспешно вы отгораживаетесь от него?»
Как следователь, Хохлов знал, насколько значительным может оказаться все то, что находится вместе с трупом, как много значит для успеха следствия осмотр, вскрытие... В руке Хохлова едва заметно дрожал карандаш. Бледнея, он твердо посмотрел в глаза Каменскому.
— Осмотр и вскрытие трупа обязательны. Если вы, товарищ майор, не решаетесь, придется обратиться к командиру полка.
Все знали, что Куртюмов симпатизирует следователю и прислушивается к его советам.
Подбежал сержант, высокий, стройный, затянутый. Тяжело выдохнул:
— Товарищ майор, вас из штабу... срочно... к телефону...
Каменский неодобрительно покосился на Хохлова и не торопясь зашагал по траншее.
Хохлов проводил его взглядом. В голову вдруг пришла мысль, что этот маленький прапор периода первой мировой войны — находка для «пятачка». Его хладнокровие и юмор — предмет подражания подчиненных — стали одним из условий успешной обороны «пятачка».
3
На тощем вещевом мешке, давно утратившем свой первоначальный цвет, вдоль шва выведено жирными фиолетовыми буквами: «Ляпиков Алексей Семенович».
Хохлов высыпал на стол бритвенные принадлежности, портянки, платки, две банки со свиной тушенкой, кусок хозяйственного мыла, зубную щетку... Новый кисет из плотного шелка с вышитой на нем багровым бисером надписью: «Дорогому защитнику Родины от Гали Крепенко». «Будто капельками крови...» — подумал Хохлов. Томик рассказов М. Горького, без переплета, замусоленный. На одной из страниц красным карандашом жирно обведено:
«...ночь про бабу правду скажет, ночью сразу почуешь: была ли в чужих руках али нет?»
В другом месте подчеркнуто химическим карандашом с красноватым оттенком:
«...почему в душе моей не нашлось ни свиста, ни звона, ни крика, ничего, что остановило бы меня на пути к предательству?»
Ощущение находки, удачи захлестнуло Хохлова горячей волной нетерпения. Он быстро отыскал начало рассказа. «Карамора». Один из эпиграфов к нему — «Подлость требует иногда столь же самоотречения, как и подвиг героизма» — подчеркнут тем же карандашом, слово «иногда» — дважды. Сбоку им же сделана приписка: «Здорово!»
Хохлов показал это понятым. Затаив дыхание, словно приобщаясь к таинствам, те молча закивали, и глаза их говорили: «Мы все поняли. Теперь ясно, какая гадина пригрелась у нас на груди». «Такие находки, — подумал Хохлов, — говорят о преступнике больше, нежели официальные характеристики и даже живые свидетельства, особенно по делам обвиняемых, которые мертвы. Но кем сделаны эти подчеркивания и надпись?..»
На чистом листке бумаги Хохлов написал: «Протокол осмотра». В землянку втиснулся угрюмого вида великан в новом ватнике, ссутулился под низким потолком.
