Значит, Бряхин стрелял Ляпикову в лоб, и стрелял тогда, когда уже не было в этом надобности?!

Только одно обстоятельство оставалось неизменным: Бряхин стрелял в солдата, находившегося между нашими и немецкими позициями, стрелял в предателя. Почему Ляпиков повернул обратно? Мы не знаем. Но несомненно: до этого он двигался к траншеям врага. Ляпиков убит. Туда ему и дорога, предателю!

Что же в действиях Бряхина? Самосуд? Но ведь нет и быть не может инструкции, в которой было бы расписано, когда к предателю применять оружие и когда не применять! Солдат убил предателя — выполнил свой долг! Так неужели его за это под суд?!

В дверь постучали. Пригнувшись, ввалился ротный старшина, доложил бесцветным голосом:

— Товарищ следователь, Бряхин просит, чтобы вы его сейчас вызвали.

Хохлов встрепенулся.

— Пусть приведут. Кстати, старшина, сумку с письмами ищете?

— Ищем, товарищ следователь. — Старшина помялся. — Я вам уже докладывал, что по теории вероятностей...

Хохлов не слушал. Желание предугадать, что придумал Бряхин, поглотило его целиком. Он, конечно, не мог знать, что инстинкт самосохранения привел Бряхина к тем же выводам, к которым в соответствии с законами логики пришел следователь.

Вид у Бряхина был торжественно-покаянный. «Как перед исповедью», — подумал Хохлов.

— Что скажете, Бряхин?

— Я, гражданин следователь, решил сказать всю правду. — Голос у него сиплый, лоб в испарине, ударение на слове «всю». — Понял, что не поверили... Против науки негоже... Да и не к чему. От этого моя правота против меня же оборачивается.

Он попросил разрешения закурить, мелкая противная дрожь в пальцах мешала скручивать папиросу. Закурив, жадно затянулся несколько раз подряд.

— Эх! Принял я на душу грех, но это грех за правду, и я готов за нее пострадать. Пусть судят меня за эту суку! Да, я в Ляпикова стрелял, когда он побег в рост обратно!

«Умница Томашевич, умница!» — мысленно крикнул Хохлов.

— Я убил предателя! Расстреливайте меня! — Бряхин вскочил с табурета, рванул на груди гимнастерку.

«Переигрывает», — с досадой подумал Хохлов, стараясь разглядеть сложный рисунок татуировки на волосатой груди Бряхина. Крестика не было.

— Узнал я его сразу. Крикнул! Он бегом... к фашистам! Я открыл огонь, как полагается по приказу Наркома Обороны. — Бряхин расправил гимнастерку. — Смотрю, повернул обратно. Немцы густо зашуршали ракетами. Морда у него жалкая, перекошенная, в крови, скулит по-собачьи. Обозлился я, сам не свой! «Лучший друг, — думаю, — с одного котелка ели, от себя отрывал, и туда же — к фашистам... Сволочь. Родину продает!» Стрелял, пока диск не кончился. Себя не помнил. Крикнул он что-то... Свидетели верно показали... Только не разобрал я...

Бряхин вытер ладонью пот со лба.

— Почему не сказал сразу? — Он пожал плечами. — Сам не знаю. Тяжело было в друга стрелять. Вот так. Своими руками. — Он поднял их, красные, мясистые, волосатые, ладонями вверх. Растопыренные пальцы слегка дрожали. — Немцы освещали, они круглую ночь светят. Были друзья — стали враги. Бывает так. Сразу не сказал всю правду... Боялся: не поймут, осудят, что без крайности резанул. И узнать у него, у суки, могли бы: зачем к врагу побег. Интересно, что бы стал говорить. Может, кто и подтолкнул его... Погорячился. За это и отвечаю...

Бряхин смотрел на Хохлова жалобными глазами. Они умоляли понять, поверить. И вдруг губы Бряхина тронула горькая усмешка, голова и плечи скорбно поникли, еще более ссутулив спину. Огромные ручищи почти коснулись пола. Хохлова обдало исподлобья металлически холодным, злобным блеском. Он даже почувствовал этот холодок под сердцем. «Я хотел проникнуть в сокровенные мысли этого человека, — сокрушался Хохлов, — а получилось наоборот».

Так быстро перестроиться! Расчет не дурен. Внезапная ярость, утрата на какие-то мгновения способности владеть собой — все это как следствие оскорбленного патриотического чувства. При таких мотивах... какой уж там трибунал! Разве военный суд не вынес бы Ляпикову смертный приговор? «Поставить на этом точку? — спрашивал себя Хохлов. — Так хочет Бряхин! Уже по одному этому его новые объяснения требуют тщательной проверки».

Бряхин в роли Тараса Бульбы! Его готовность нести ответ за то, что погорячился, применил оружие «без крайности». Но ведь порой преступник берет на себя ответственность за незначительное преступление, чтобы уйти от кары за злодеяние, от которого стынет кровь. Нет, точку ставить рано!

Признание, сделанное Бряхиным, по существу ничего нового не дало Хохлову и ни на шаг не продвинуло следствие. И все же он ощутил это признание как первую маленькую победу: оно подтвердило его подозрения.

Хохлов посмотрел на широкие, от стены к стене, нары и сразу же почувствовал одуряющую тяжесть. Железными обручами давили ремни, в сапогах гудели отекшие ноги. Но, вспомнив о двухсуточном сроке, отведенном ему Каменским, Хохлов быстро разделся до пояса, вышел из землянки и обдал себя ледяной водой.

Снова и снова думал он о деле Бряхина. Что дальше? Как проверить эти новые показания?

Ляпиков оказался на нейтральной земле в секторе наблюдения Бряхина, и именно в то время, когда тот находился на посту. Случайное ли это совпадение? И почему Ляпиков пошел один? Бряхину ничто не мешало идти вместе с ним. Вместо этого он поднял тревогу. В последнюю, решающую минуту передумал и, чтобы скрыть преступный сговор, убил Ляпикова? Но для этого незачем было убивать. Достаточно бы просто не препятствовать. Или поднять тревогу с некоторым опозданием, позволить уйти за подбитый танк. Бряхин же явно препятствовал! Сперва он дернул за сигнальную проволоку, потом открыл огонь. И то и другое было сделано вовремя, безусловно, с целью...

Хохлов перечитывал следственные материалы. Он знал, что при втором чтении иногда удается обнаружить ускользнувшие от внимания существенные детали. «Неужели опять тупик? Вот будет доволен Каменский, если придется освободить Бряхина и извиниться перед ним! За что уцепиться? Где она, та спасительная ниточка, ухватившись за которую можно выбраться из этого проклятого лабиринта?»

Хохлов смотрел на знакомые листы протоколов со злостью и надеждой, словно в них была причина слабой, бессильной мысли его и в них же, где-то между строк, пряталась спасительная ниточка.

Протокол допроса Афонского Хохлов хотел перелистать не читая: он отлично помнил самодовольные показания этого щеголя, излагавшего обстоятельства происшествия со слов Бряхина. Но тут же передумал и стал быстро пробегать страницу за страницей. «Я, как начальник Бряхина, — читал Хохлов, — счел своим долгом помимо всего, что нашло нужным предпринять в отношении его вышестоящее командование, официально ходатайствовать о назначении Бряхина, как дисциплинированного, волевого солдата, командиром отделения».

«Знает ли об этом Бряхин? — подумал Хохлов. — А если знает, то как относится?»

Афонский принадлежал к числу честных, но поверхностных людей, которые, сами того не сознавая, принимают чужое мнение за свое. Вначале версия Бряхина была единственной, и Афонский сразу поддержал ее. Арест Бряхина сбил его с толку, но ненадолго. Узнав, что это сделано не без ведома командира роты, Афонский быстро поверил в виновность Бряхина.

Представ снова перед Хохловым, он все же почувствовал себя не совсем уверенно — румяное лицо зарделось, глаза избегали поединка со взглядом следователя.

На этот раз Афонский был в тщательно пригнанном солдатском обмундировании. На ватнике, сливаясь с ним, вшиты полевые погоны. «И сюда присобачил», — подумал Хохлов и спросил так, словно продолжал первый допрос:

— Вы говорили Бряхину о своем ходатайстве?

Афонский сразу понял, о чем идет речь, но, чтобы выиграть время и сообразить, как лучше ответить, сделал вид, будто не понял, чего хочет от него следователь, подумал: «Влип я с этим ходатайством!»