Публичное самоубийство... Читал я об этом наивном средстве «покарать» обидчика, притеснителя. Но чтобы Ножин...

Надоедная дотошность моя, манера подвергать сомнению очевидные, с точки зрения некоторых, факты (самоубийство ли это? И если самоубийство, то на любовной ли почве?) вызывают у иных из парней, на которых я смотрю почти с детским восторгом, удивление и даже раздражение. Мужская грубоватая прямота свойственна им в высшей степени. Пожимая плечами, они смотрят на меня так, будто хотят сказать: «Доверили же такому типу серьезную должность!»

Крутиков, один из тех, кто отстаивает версию самоубийства из-за неразделенной любви, маленький, тугощекий, с короткими оттопыренными руками, выведенный из себя моими бесконечными переспросами, неприязненно и даже враждебно бросает:

— А что по-вашему?

И, видя мое затруднение (я действительно не знаю, что сказать), улыбается одними глазами, снисходительно и чуть-чуть победно. Заключает с подчеркнутой категоричностью:

— Нравилась Кириллу Катюша. Хотел молодую жизнь с ней накрепко, морским узлом, завязать. Не поняла она его. Может, на саперного капитана курс взяла. Не стерпел Кирилл этого, горячий был. Вот и...

Я смотрю в открытое и правдивое лицо Крутикова, и перед моими глазами встает другое.

...Подняли меня ночью. Огромная, черная, она давила чем-то тяжелым и бесконечно тревожным. Разлапистые ели казались сказочными чудищами. У входа в землянку, в которой жила повариха, смазливая Леночка, бойкая и вертлявая, лежал труп Джурбы, писаря политотдела. Тогда я впервые увидел работу ручной гранаты, взрывную силу которой целиком принял на себя один человек. Во рту у Джурбы была зажата записка. Коварство Леночки оказалось единственной причиной, заставившей Джурбу уйти из жизни.

Признаться, поступок Джурбы, которого я знал лично, не только удивил меня своей нелепостью, но и вызвал досаду и горечь. Во мне жила твердая убежденность, что до дня победы из жизни советских людей должно быть исключено все, что способно отвлечь их от главной цели. «Как же он посмел в такое время да еще по такому поводу?!»

И вот снова... Уже не один Крутиков — все моряки, с которыми я беседую о Ножине, повторяют одно и то же: Ножин покончил с собой из-за несчастной любви. Одни с большей уверенностью, другие — с меньшей. И даже Лушба, теряясь в догадках, не исключает этой версии.

А какое иное объяснение можно дать? Другая версия, пусть даже плохонькая, приблизительная, не приходит в голову. Ее попросту нет. Мысль о том, что Кирилл Ножин мог в дни войны затаить в себе мелкие обиды и позволить им задушить себя, все, кто знал его, считают невероятной.

Воевал Ножин не за страх, а за совесть. Мужества было не занимать. Правда, иной раз горячился в бою и поэтому в напарники ему был дан добродушный волжанин Самойлов, боец редкой выдержки. Грудь Ножина украшал не один боевой орден. И весь он, ладный, черный, с умными озорными глазами и непослушным чубом, улыбчивый и вежливый, сразу как-то располагал к себе.

В день поиска, за минуту до взрыва, Ножин был веселым, оживленным — радовался успешно завершенной операции. И разве мог Ножин подвергнуть смертельной опасности товарищей?! Они знали, как высоко ценил Кирилл боевую флотскую спайку. Считал ее высшим неписаным законом, без которого нет жизни, нет удачи в гордом искусстве разведки.

Не так давно небольшая группа разведчиков участвовала в лыжном рейде по тылам противника. В одной из схваток гитлеровцам удалось отсечь от отряда трех краснофлотцев. Сжимая кольцо, немцы стремились взять их живьем. Ножин бросился на выручку. Задыхаясь, полз по хрусткому снегу, упрямый, злой. Коробом топорщился на нем обледенелый маскхалат. Немцы громко переговаривались, и было в тоне голосов их что-то самоуверенное, высокомерное, презрительное. И хотя Ножин не дополз еще до облюбованной им точки — одинокого в высокой снежной папахе пня. Хотя открывать огонь было рановато и совсем не обязательно было делать это стоя — он зачем-то встал в полный рост и яростными очередями строчил и строчил из автомата, пока подоспевший Самойлов не сшиб его с ног.

В общем, со служебной стороны не за что было зацепиться.

«Что же остается?! — хочется крикнуть мне. — Роковая любовь?»

Передо мною сидит маленькая, тонюсенькая девушка, тихая, с золотисто-каштановыми косами. Лицо у нее напряженное, большие круглые глаза смотрят тоскливо и чуть-чуть недоверчиво, брови вздрагивают. Сидит она прямо, положив маленькие руки на колени. И почему-то мне вдруг подумалось, что еще совсем недавно, видимо, так же сиживала она в директорском кабинете в школе, готовая ответить за свои провинности и решительно отмести напраслину.

Я знаю уже, что при формировании бригады в старинном уральском городке она явилась к комиссару и попросила взять ее на фронт. Так горячо и твердо говорила об этом, что у него не хватило решимости отказать ей. Катя Чистякова верила, что выполнит свой долг лишь в том случае, если не поддастся увлечениям. И подругам своим не раз говорила:

— Помните, девочки, сейчас ничто не должно отвлекать от главного...

Я вглядываюсь в милое девичье лицо с интересом более пристальным, чем этого требуют обстоятельства дела, и думаю о том, как, должно быть, нелегко ей. Даже подружки подтрунивали частенько. Но она не отступала от своих убеждений. Впрочем...

Уже около полугода бригада занимала оборону вдали от человеческого жилья. Осиротели ближайшие к фронту села и деревушки. В них устоялась тишина. Двери и окна домов были наглухо заколочены. Мрачным колодезным блеском и запахом болотной гнили отдавала на безлюдных дворах вода в глиняных рукомойниках с задранными вверх короткими носиками. На витых лентах нехоженых тропинок пробивался изумрудный нежный пух мать-и-мачехи. А над ярким ковром трав, словно печальные памятники ушедшим, возвышались золотисто-серые туши валунов.

Этот страшный покой угнетает, и в сердце моряков закипает тихая ярость. Ни разведывательные поиски, ни штурмовые вылазки в тыл врага, ни даже операции местного значения («Ну, отвоевали высотку! Что с того?») не в силах погасить ее. А при встречах с большим начальством — оно нет-нет да и заглянет к морякам — неизменно раздаются выкрики:

— Когда якорь выберем?!

А пока, в ожидании этого дня, в бригаде совершенствовали оборону. Отрядили рыбную команду (она доставляла на краснофлотский камбуз свежих судаков, щук, лещей), шефов с подарочками принимали... И тосковали по дому, по девичьим глазам. Правда, есть девушки в бригаде, но мало их.

Чаще всего говорят о Кате Чистяковой. Морякам нравится ее поведение. Они видят в нем залог верности своих подруг.

Правда, и в ухажерах не было недостатка. Одни пытались поразить Катино воображение неблекнущей красотой флотской формы, другие — развязной, шутовской галантностью. Нередко ей кричали вслед: «Ханжа», «Святоша». Но если кто-нибудь из поклонников становился чересчур назойливым, друзья Кати (у нее много настоящих друзей, особенно в подразделении мичмана Глыбы) давали ему урок предметной профилактики, которая имеет свое название — «рубить швартовы».

Знакомство Ножина с Катей началось еще тогда, когда он, впервые раненный, оказался в медсанроте. Странно было видеть почти на переднем крае хрупкую школьницу-подростка, молча выполнявшую тяжелые обязанности санитара. В доверчиво распахнутых глазах ее отражались сочувствие и постоянная готовность принять на себя страдания раненых. В необходимых случаях глаза смотрели строго, но такой участливой строгостью, что она воспринималась как ласка.

Вскоре Катя перестала казаться Ножину школьницей, а ее строгость — ребяческой. Он смотрел на девушку удивленными глазами и однажды заметил, что мысленно разговаривает с ней. Когда Катя входила, Ножин чувствовал, как куда-то проваливаются все заученные слова, и он не мог вымолвить ни слова. Это радостно-тревожное состояние не проходило. И однажды Кирилл неожиданно для себя во всем признался Кате.

Между ними как-то сама собой установилась хорошая, доверчивая дружба. Застенчивость и ребяческая неловкость составляли едва ли не самую прекрасную сторону ее. Катя даже себе боялась признаться, что любит Ножина, и не хотела говорить ему об этом до окончания войны. И когда Ножин стал уговаривать Катю стать его женой, она решительно отказалась.