Сноу постукивал пальцами по столу. Серебров дымил и смотрел на шахматную доску. У него был сонливый и даже чуточку скучающий вид.

— Вы давно знаете доктора Хаузена? — спросил он, словно между прочим, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

Сноу усмехнулся: он почему-то тоже подумал, что Серебров спросит его именно об этом. Элементарные вопросы. Кажется, он задает их уже не в первый раз.

— Я учился в Массачусетсе.

— Там отличный университет.

Сноу кивнул.

— Хаузен вел у нас эпиграфику... Он всегда был несколько чудаковат. Знаете, тюрьмы, концлагерь, эмиграция...

Серебров вспомнил недавний разговор с Юговым.

— Кажется, у Хаузена была семья?

— Жена и сын. Они погибли... Доктор предпочитает не вспоминать об этом. Но не всегда себе прикажешь, не так ли? Возможно, как раз сегодня... Эти ужасы... Ему необходимо побыть одному...

— Я вас понимаю, — согласился Серебров.

На холеном лице Сноу было написано искреннее соболезнование. Он очень уважает доктора Хаузена, а эта болезнь...

— У него случались припадки даже на лекциях.

Они помолчали. Серебров бессмысленно передвигал фигуры на шахматной доске.

— В Сьерра-Мадре с Хаузеном были еще двое, — неожиданно сказал он.

Сноу даже не пошевелился:

— Стриттмайер и Лоусон?

— Да.

— Лоусон сбежал в Мехико. Стриттмайер уехал еще раньше. Я всегда сожалел, что не смог быть в эти дни рядом с доктором. Ему необходим был настоящий друг...

— Профессор Югов очень высокого мнения о вашем шефе, — сказал Серебров.

— Это ценный комплимент, — сдержанно поблагодарил Сноу.

— Что вы! Хаузен не девушка. Просто его долгое время недостаточно ценили на Западе... Да, кстати. Вам должно быть известно, почему он так срочно выехал в Европу. Я понимаю, вопрос может показаться нескромным. Но... мы с вами, так сказать, коллеги...

Сноу рассмеялся:

— Да, коллеги...

Он стряхнул на пол пепел с обгоревшей сигареты.

— Об отъезде. Видите ли, причины мне тоже неизвестны. Шеф позвонил накануне. Все было обставлено, как в детективном романе. Мы встретились в небольшом городке на Востоке... Я приехал на автомашине, он — поездом. У него уже были куплены билеты на теплоход.

— И он ничего не объяснял вам?

— Он просто сказал, что я вправе поступить так, как считаю необходимым. И я решился. Это было не легко, поверьте мне. Оставить больную мать...

Сноу вздохнул, несколько раз молча затянулся дымом.

— Я думаю, в то время у Хаузена наверняка было предложение. Он всегда мечтал вернуться на родину... Куда-то звонил, с кем-то о чем-то договаривался. Паспорта были готовы к вечеру. Мы выехали на «Нормандии»...

— Отличный трансатлантический лайнер...

Сноу оживился:

— Вам приходилось бывать в Атлантике?

— Всего один раз — с нашей делегацией. Мы выезжали на конференцию в Мали.

Серебров посмотрел на часы.

— Извините, пожалуйста. Уже три. Через пятнадцать минут у меня разговор с Москвой.

Сноу лукаво улыбнулся:

— Та самая девушка?.. Понимаю, понимаю... Здесь, как у вас говорят, наука бессильна...

Их маленький отряд покинул город еще до рассвета.

Кони были хорошие, так что к полудню они проделали уже около десяти километров, перевалили через два высоких холма и ехали теперь по глубокой впадине вдоль пенистой Кызылдарьи.

Здесь, в низовьях, встречались кишлаки, над арыками росли гранаты и джида; чуть повыше свисали над дорогой ветвистые кусты фисташки.

По мере того как они продвигались по ущелью, а солнце поднималось к зениту, утренняя свежесть постепенно сменялась нестерпимым зноем. Горы не давали тени, камни накалились, и, казалось, от них пышет, как от хорошо натопленной русской печи.

Дорога становилась все у́же, убегала куда-то вперед, потом возвращалась назад над их головами, и так вилась и вилась игривым серпантином все выше и выше. Тут и там по обочине топорщилась верблюжья колючка, кокетливо раскрывали красную мякоть упругие бутоны каперсов.

Иноходец мерно постукивал копытами, в желтой траве сонно позванивали кузнечики, и Югов не заметил, как задремал в седле. Ему приснился пыльный Узунабад и племянник его Колька — барабанщик. Мальчишка стоял на высоком крыльце, бойко выстукивая тревожную дробь. Глазенки его озорно улыбались; приоткрыв от удовольствия рот и озаряя Югова своими белыми зубами, он бил и бил — все сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее. Вдруг барабан лопнул со страшной силой. Югов быстро открыл глаза. Первое, что он увидел, была широкая спина Рахима в стеганом халате, сбоку трусил Серебров, обеими руками вцепившись в поводья, а из-за перевала поднималась большая черная туча. Горы зловеще мерцали. Река потемнела и рокотала еще неистовее.

Югов вздумал было пришпорить иноходца, но он оказался ленивым и на редкость упрямым животным...

Вскоре ветер усилился, понес по дороге пучки сухой травы, конский навоз и густую охристую пыль. Рахим видел напрасные старания профессора и потому, из чувства солидарности, сдерживал и своего коня, готового хоть сейчас перейти на галоп.

Внезапно хлынул дождь. С каждой минутой он становился все сильнее. Дорога разбухла, стала скользкой. Мутные потоки воды устремились с гор, каждую минуту грозя сбросить наездников в бушующую Кызылдарью. Холодный ветер пронимал до костей.

Неизвестно, чем кончилось бы это путешествие, если бы не мелькнула в стороне от дороги в широкой впадине, над которой нависла причудливо выточенная дождями грибовидная известняковая скала, полуразрушенная кибитка. Рахим, очевидно, знал о ее существовании — потому-то он и натянул так решительно поводья и повел коня по целине.

Они обрадовались еще больше, когда увидели привязанную к орешине лошадь и почувствовали запах кизячного дыма.

В кибитке у небольшого костра сидел спиной к ним человек в сером подоткнутом под колени халате и грел над огнем руки. Он обернулся, и они узнали толстого чайханщика из Узунабада.

— Салом алейкум! — сказал Юлдаш-ака, вставая и с живостью протягивая руку неожиданно появившимся гостям. — Садитесь к моему костру...

Рахим, обвязав плетку вокруг ладони, не стал ждать повторного приглашения. В костре пеклась картошка... Рахим взял палочку и пошевелил угли.

— Будем обедать, — сказал он, выпрямляясь. — Юлдаш-ака позаботился и о наших желудках...

Чайханщик, осклабившись, кивнул, и Серебров почему-то вспомнил того неуклюжего и разговорчивого гномика, который приходил к нему во сне.

— Обедать, так обедать! — произнес он, вытаскивая из вещевого мешка банку консервов и буханку свежего хлеба.

Юлдаш-ака хлопнул ладонью по колену.

— Ай, начальник, богатый человек, — сказал он, стараясь улыбнуться повеселее. Но вместо улыбки у него получилось что-то совершенно непонятное — так складываются губы, когда человеку очень хочется плакать, а ему не разрешают.

Разрезая хлеб на ровные ломтики, Рахим вежливо спросил у чайханщика:

— Далеко ли ездили, Юлдаш-ака?

— Да вот, тетку проведывал... В Узгане она. Старая. Помирать собирается...

— Ай-ай, помирать? — проговорил Рахим, сочувственно качая головой.

Тем временем консервы были открыты, и все занялись обедом.

— Давно здесь отдыхаете? — снова спросил Рахим, помешивая угольки.

Чайханщик перестал жевать, старательно собрал крошки с халата и брюк.

— Да вот, как дождь пошел. С полчаса будет...

Юлдаш-ака, беспокойно ерзая, украдкой посматривал на дверь.

— И чего вам не сидится? — удивился старый Рахим.

— Если бы у вас тетка помирала, тоже, небось, не радовались бы, — недовольно проворчал чайханщик.

Долго жевали молча, уставившись в голубые языки пламени, — костер едва тлел.

Юлдаш-ака спросил Югова:

— Так и ходите по горам?

— Так и ходим.

— Ищете?

— Ищем.

— Ну и как?

— Да так...

Югов с аппетитом уплетал картошку.