— И он пошел к даче Каракозова?

— Да. Он спрятался в канаве и стал ждать. Это длилось очень долго. Потом мне показалось, будто тихонько стукнула калитка. Вскоре после этого на даче потух свет... Сноу встал и осторожно подошел к забору. Нет, не подошел, — он подкрался и словно растворился среди деревьев и кустов. Его не было, была его тень. И тень была страшнее самого Сноу... Он остановился у забора, а я легла на его место. Отсюда действительно все хорошо было видно...

— Он кого-то ждал?

— Наверное. На даче снова зажегся свет. И тогда я увидела того... с плоской спиной... Он остановился у окна, и в руках у Сноу что-то щелкнуло...

— Он стрелял?

— Нет. Это был не выстрел. Просто в руке его что-то щелкнуло, и он словно сам испугался этого. Он вынырнул из тени забора и побежал по дороге...

Серебров взволнованно прошелся по лаборатории. Ляля сидела с бледным и расстроенным лицом.

— Давай, разберемся во всем спокойно, — сказал, наконец, Серебров.

— Ты настаиваешь на своем?

— Но ведь и ты могла ошибиться.

— Пусть даже так. Пусть не Сноу, хотя я точно знаю, что Сноу... Но во все остальное ты веришь?..

Серебров сжал ладони, сосредоточенно посмотрел себе под ноги.

— Нужно действовать.

— Как?

— Следить за Сноу.

— Только и всего? — усмехнулась Ляля. — Может быть, установим заодно слежку и за доктором Хаузеном?..

Ляля устало сняла с себя халат.

— Ужасно хочется спать...

— Тебе нужно отдохнуть.

— А тебе?

— У меня уйма работы. Эти схемы необходимо подготовить к утру. Машину не подстегнешь.

Он пощелкал ногтем по зеленоватой светящейся шкале.

Ляля усмехнулась:

— Ну, будь здоров. Желаю тебе счастья с электронной машиной.

— Не говори глупостей.

— Спокойной ночи.

— Тебя проводить?..

— Не нужно...

В метро было людно. Ляля спустилась на кольцевую. Из тоннеля тянуло приятным холодком. Эскалатор выбрасывал на перрон все новые и новые толпы народа. Ребята с гитарой возвращались с пикника — белозубые, веселые, загорелые.

Ляля подумала, как хорошо было бы и им отправиться сегодня куда-нибудь за город, хотя бы в тот же Археологический городок или по Ярославской железной дороге. Забыть про экспедицию, про бугские шары, про электронно-счетные машины, про все на свете. И купаться, и лежать на песке, и загорать, и самое главное — ни о чем не думать.

Но не думать было труднее всего, и мысли ее невольно возвращались все к тому же — к той страшной ночи у дачи Каракозова...

К перрону подошел поезд — веселая воскресная толпа хлынула в светло-голубые вагоны. Дверцы мягко захлопнулись, Ляля качнулась и упала бы, если бы ее не поддержал под руку молодой белокурый парень с веселым улыбчивым ртом и крепкой шеей, на которой, наверное, не сходились воротники ни одной рубашки.

— Не упадите, — сказал он баском и внимательно оглядел свою соседку.

За окнами мелькали смутно освещенные стены тоннеля.

Входили и выходили люди; вагон то пустел, то наполнялся снова, а парень все так же стоял рядом с Лялей и читал газеты. Газет у него была большая пачка — на немецком, английском и французском языках. Он вынимал их из правого кармана пиджака и, просмотрев, засовывал в левый.

Потом Ляля вышла, и парень вышел следом за ней. Они сели в один троллейбус, и, оказавшись с ней рядом на одном сиденье, он улыбнулся, как старый знакомый.

Было в этом пареньке что-то открытое и подкупающее, и Ляля не могла на него обидеться.

Каково же было ее удивление, когда они снова сошли на одной остановке, и он, обогнав ее, направился к Дому специалистов, в котором жила Ляля.

Он ждал ее на освещенной лестнице.

— Я вас узнал, — весело сказал он.

— Меня?! — переспросила Ляля.

— Ну да.

— Интересно, — сказала Ляля.

— Не смущайтесь. Вы меня действительно до сих пор не встречали. Я астрофизик. И еду с вашей экспедицией... Федор Коротовский.

Парень улыбнулся и, прыгая через ступеньку, побежал вверх по лестнице.

Ляля удивленно посмотрела ему вслед.

На юг и на восток уходят поезда с Казанского вокзала. Уходят поезда в Свердловск, уходят в Читу и в Иркутск. Уходят в степной Оренбург и в опаленный солнцем Ташкент. Днем и ночью уходят поезда. Уходят на рассвете. Уходят в солнце и в дождь, в туманы и в метели... Мелькают зеленые вагоны, стучат колеса, призывно вскрикивают работяги-тепловозы. И люди подолгу стоят, прильнув к окнам, стоят и смотрят: прощаются с Москвой, с прозрачным Подмосковьем.

Говорят, хорошо уезжать с дождем — к счастью. Да, правда, — есть в подмосковных летних дождях своя особая, неповторимая прелесть. Оживают рыжие сосняки, в траве полощут ветви белые березы, крепкий запах смолы и свежего сена бросает в окна боковой ветерок с прохладными брызгами косого дождя. А дачки, словно игрушечные, — зеленые и красные, — приглядываются из-под высоких крыш, будто из-под козырька: что это там, на дороге, — стучит и мчится, разрывая молочную пелену дождя?.. А ребятишки бегут по лужам рядом с поездом и озорно размахивают руками.

На пригородных дощатых перронах стоят люди, накрывшись кто плащом, кто зонтиком, а кто просто утренней газетой. Дождь барабанит по доскам, по спинам, по крышам переполненных электричек. А в вагоне тепло, мягкая ковровая дорожка заглушает шаги...

Через час, через два становится темнее — березкам в ночи еще сиротливее — одним, на сквозном дожде. Сосновый лес вырастает в сплошную черную стену — лишь кое-где разрывают ее огоньки погруженных во мрак поселков.

Джеферсон выбил из мундштука сигарету, выкинул окурок за окно. Поежился, поднял стекло — после грозового ливня сильно посвежело.

Четверть века тому назад ехал он по этой же дороге — в туман, в неизвестность. Он был тогда полон нетерпенья — он уходил от погони и с упоеньем бросался навстречу новой опасности. Он был не из трусливого десятка и на крыше раскачивающегося вагона один отбивался от троих чекистов. Он прыгал с поезда на полном ходу и без воды шел по пустыне четверо суток.

А теперь у него билет, место в мягком вагоне и веселый попутчик — инженер из Андижана. Уже через час Джеферсон знал о нем буквально все. У инженера была бутылка отличного немецкого коньяку — они распили ее и еще прикупили водки.

Вообще говоря, Джеферсон чувствовал себя в норме — полмесяца он готовился к «командировке» — стрелял, плавал, бегал, читал советскую литературу. Ему уже немало лет, но он еще очень крепок — широк в плечах, мускулист, энергичен. Он пил водку стаканами и с удовлетворением отмечал, что совсем почти не пьянеет. Он курил сигареты и слушал безудержную болтовню веселого соседа — инженер сначала рассказывал о себе, потом о жене, которая его почему-то бросила и уехала в Железноводск с каким-то боксером, потом о своих товарищах и о работе. Джеферсон забрался на вторую полку. Он лежал, глядя в потолок, курил и мысленно повторял в такт ударам колес: «Так-так, так-так...» Иногда он говорил «да» или кивал головой — это должно было означать, что он внимательно слушает инженера.

Но мысли его были далеко-далеко — и от Москвы, и от этого вздрагивающего вагона.

Через час Джеферсон уже ничего не слышал — он крепко спал, откинув сильную руку с потухшей сигаретой.

...Только часов в двенадцать выпроводил чайханщик Юлдаш-ака последнего посетителя. Последним был обычно старый Карабек, заядлый рассказчик и любитель перепелиных боев. У него всегда сидела в рукаве маленькая птичка. Вечером, когда расходились завсегдатаи, Карабек насыпал перепелке пшена, а себе заказывал чайник чая и сдобную лепешку; так и ужинали они до тех пор, пока краснолицый Юлдаш-ака не начинал стучать и бренчать самоваром и чайниками... Это значило, что время истекло, пора и честь знать. Карабек расплачивался за ужин, прятал перепелку в рукав и удалялся в сторону верхнего канала, где с незапамятных времен стояла его кибитка с пышноволосой джидой у старой и скрипучей, как арба, калитки...