Вот «качели» скользнули по камням, человек спрыгнул на гравий. Он подошел к Югову и Сереброву и, здороваясь с каждым в отдельности, почтительно приложил руку к сердцу.

— Ну как? — сказал улыбаясь Югов. — Попытаемся?

Он сел на дощатую перекладину, а перевозчик встал за его спиной. Ролик скрипнул и пополз по проволоке — «качели» повисли над водой... Минут через десять то же самое проделал Серебров. Он немного промок, но в жаркий день это было даже приятно.

— Понравилось? — весело спросил Югов, когда Серебров поднялся на берег.

— Признаюсь, таким видом транспорта пользуюсь впервые, — сказал Серебров, все еще взволнованно поблескивая глазами.

— Это старый способ. Быстро и удобно. Парома ведь здесь не установишь...

В кишлаке было тихо. Лишь большая рыжая собака встретила их ленивым лаем. На глубоком арыке стояла рисорушка. Слышался шум падающей воды и постукивание бревна. У входа в рисорушку висело белое облако пыли.

— Эй, кто там!.. Хозяин! — позвал Югов.

Послышалось натужное покашливание, чьи-то легкие шаги прошуршали по деревянному настилу. Белое облако разорвалось, и на пороге появилась девушка в темном прямом платье с ожерельем из старинных монет на шее. Она удивленно вскинула на незнакомцев большие глаза. Но было в этих глазах не только удивление — было нестерпимое детское любопытство.

— Кто вы? — спросила она, на всякий случай придерживая рукой тяжелую дверь.

— Мы из города, — объяснил Югов. — Нам нужен Рахим. Охотник Рахим. Разве ты его не знаешь?..

— Бобо Рахим?! — переспросила девушка. — Как же, бобо Рахима все знают...

Она вздохнула с облегчением. К Рахиму часто приезжают люди из города. Он ходит с ними в горы, ловит коз и быстроногих архаров.

Девушка вышла из дверей на тропинку и показала пальцем вверх:

— Вот та, крайняя кибитка у скалы.

— Спасибо.

Мужской голос позвал девушку из рисорушки:

— Азида, куда ты запропастилась?..

Югов и Серебров поднялись по улице на небольшую террасу, возвышающуюся над кишлаком. Слева, у канала, зеленело небольшое рисовое поле, справа тянулся невысокий забор из глиняных шариков — совсем как ласточкино гнездо. Из-за забора валил густой кизячный дым — топили мангалку.

Югов остановился у низенькой карагачевой калитки и, волнуясь, открыл ее внутрь двора.

Серебров приподнялся на цыпочки и заглянул через его плечо.

От калитки в самый конец двора тянулся виноградник, подпертый толстыми ивовыми шестами, изогнутыми в виде арки. Тут же, у тоненького светлого ручейка, росли кусты белых и красных роз, а вдали, у небольшого сарая, сидел на корточках человек в длинной белой рубахе. Перед ним стоял над огнем большой черный казан. Человек мешал в казане длинной деревянной ложкой.

Югов шагнул под виноградник.

— Рахим! — взволнованно произнес он.

Выпрямившись, человек обернулся.

У него было черное от загара крупное лицо, густые седые брови, выразительные миндалевидные глаза, большая белая борода, ниспадающая на грудь под распахнутым воротом широкой рубахи.

Рахим нерешительно провел рукой по бороде.

«Так вот он какой, — подумал Серебров, — прославленный охотник Междугорья...»

Рахим был очень растроган, узнав в старом профессоре того самого молодого комсомольца Викентия Югова, который отослал его за подмогой в сторону Голубых озер, а сам с горсткой бойцов остался в городе отбиваться от Аламбека.

Они и после той памятной ночи встречались еще не раз. Два года работали бок о бок: Югов — в горкоме партии, Рахим — в земельном отделе. Но потом Югов уехал учиться в Москву, а Рахима потянуло в горы — стал егерем, изъездил все Междугорье вдоль и поперек. Югов тоже хорошо знал Междугорье — но вели его другие тропы, другие дела — и пути их надолго разошлись...

И вот теперь они снова вместе — сидят во дворе, пьют густое, терпкое вино, вспоминают молодость. Рахим, устроившись на толстом обрубке урючины, постукивает ложкой о край котла; покачиваясь в такт своей неторопливой речи, рассказывает о работе, об охоте, о том, как выследил орла и нашел летчика Беляева.

— Весь он был черный — обморозился, шел через перевал. А в эту пору на перевале, сам знаешь, — морозы, да вьюги... Да-а, трудно пришлось парню, нелегко ему было...

Рахим вспоминает, как тащил летчика на своих плечах, как думал, что сам не дотянет и как их потом подобрали пограничники. Слушая Рахима, Югов смотрит в огонь, мысленно уточняет маршрут, по которому пробивался Беляев — тысячу раз он был прав: путь Беляева лежал через Безымянное ущелье и шел он со стороны пещер. Кстати, массагетских сокровищ в них не оказалось?..

— Да. Но, верно, это не те пещеры, — задумчиво отвечает Рахим. — Вверх по ущелью есть еще несколько — в тех люди не бывали...

Югов берет сухие ветки, ломает их о колено, бросает в огонь, посасывает потухшую трубку.

— Ты, конечно, помнишь Аламбека, — говорит он, играя на ладони красным угольком и пытаясь прикурить от него. Но уголек слишком горяч и жжет ему руку.

— Еще бы не помнить!

Югов все-таки разжигает трубку, блаженно улыбаясь, затягивается и выпускает клуб дыма.

— Понимаешь, говорят, он знал тайну Караташа и даже ходил в ущелье... Правда?

Глаза Рахима смеются.

— В Караташ ходил?.. Ну, нет. То, что он побывал в пещерах, это верно. Но не в Караташе. А в пещерах нашли много награбленного золота. Это было давно. Лет двадцать тому назад. И Аламбек погиб — он не вернется за своим золотом. Аламбек был страшный человек. Все боялись его, и нукер, убивший Аламбека, был, наверное, очень смелым джигитом...

— Верно, верно, — соглашается Югов. — Но Беляев побывал в Караташе... Как он шел, где?..

Рахим напряженно морщит загорелый лоб:

— Много вопросов задаешь, разве на все ответишь?

— Ты, Рахим, горы знаешь лучше всех.

— Э, вот куда клонишь. Горы-то знаю, а в Караташе не бывал. Никто еще не бывал в Караташе.

— Беляев был, — упрямо повторяет Югов.

Он смотрит в огонь, помешивает палочкой угольки и снова, в который уже раз, рассказывает о бугском шаре, о походе Кихара, о находке Хаузена, о космонавтах и о том, что нужно искать; он обязан искать и Рахим должен помочь ему в этих поисках.

...Они уходят под вечер, договорившись через два дня встретиться в Узунабаде. Рахим провожает их до переправы. Югов машет рукой с «качелей» — трос прогибается, и пенистые брызги, ударяя в перекладину, вспыхивают на солнце разноцветными крохотными фонариками...

В кузове грузовика было холодно; пронзительный ветер свистел в ушах, забивался в рот и в нос. Свет фар выхватывал то белые столбики на краю шоссе — они тянулись у самого обрыва, то уродливо изогнутые стволы каких-то фантастических деревьев, приткнувшихся на склоне крутой горы, уходящей над их головами в самое небо; то красные отвалы охры, то желтые глыбы известняка, нависшие над дорогой. Иногда выныривала из ночной тьмы горбатая тень верблюда; кося кровавым глазом, он проплывал мимо, как в кадре немого кино. Изредка попадались встречные автомашины.

Уклон становился все круче, теперь машина шла на второй скорости, тяжко покряхтывая на глубоких ухабах, выбитых весенними дождями...

Югов с зажженной трубкой присел за кабину. Серебров устроился на баллоне и подремывал под рокот мотора и однообразное поскрипывание расшатанного кузова.

Машина выехала к руслу Кызылдарьи; слева от шоссе потянулась широкая каменистая пойма реки, справа — низкие горы с какими-то непонятными фигурами, вытесанными в известняке — происхождение их очень занимало профессора.

Вдали замелькали огни Узунабада; машина круто свернула и, прошуршав старенькими баллонами о гальку, скоро остановилась перед чайханой.

В чайхане над огромным медным самоваром горела керосиновая лампа; такая же лампа висела на гвозде, вбитом в ствол карагача, раскинувшегося над заросшим хаузом[4]. Несколько посетителей лениво потягивали чай, сидя на пыльном коричневом паласе и время от времени перебрасываясь двумя-тремя фразами.