Это чтоб Левин, значит, остался, не уезжал и чтобы мы, значит, могли продолжить нашу историю.

А пункт четвертый исходит от моего дедушки: «Сказано — сделано!» Он знаменует заключение Малькенской унии 1874 года. «Сказано — сделано!» Это значит — немцы постоят друг за дружку, и вот в каком порядке: дедушка, пастор Глинский, господин ландрат, окружной судья в Бризене и добавим еще: старик Фагин из Брудзавы, фрау пасторша в Малькене, трактирщик Розинке и, разумеется, в конечном счете, также проповедник Феллер. Да, и жандарм Кроликовский, чтобы не забыть.

Следующий пункт гласит: «Ни к черту ты не годишься!» Он обозначен номером седьмым или девятым и вполне мог бы быть седьмым или девятым, поскольку между ними вклинивается несколько, правда ненумерованных, пунктов: «Черт воду мутит»; «Немцы — это почище святош»; «В воскресенье мы даем представление в Неймюле»; «Без музыки не пойдет». И наконец, пункт десятый: «А Хабеданка я вышвырну!»

Тем временем наступила суббота, канун воскресенья, ради которого пустующая рига трактирщика Розинке, прибранная и выметенная, приведена в готовность, суббота, к полудню которой итальянский цирк Скарлетто вступил в пределы Неймюля, субботний вечер в Пильховой хибаре, где сейчас и вправду тесновато — восемь человек набилось туда для начала, Виллюн тоже прибыл, а позднее подойдет Левин, и станет девять. А тут еще и животные. В тесноте, да не в обиде, говорит Хабеданк. А Мари всех кормит, пусть сидят и обсуждают, что надо обсудить, и Скарлетто может еще наскоро поупражняться в вечерней прохладе на дворе, и Антонелла тоже — перед зеркалом, на чисто выскобленных и посыпанных песком половицах в комнате Мари, где стоит тот особый предпраздничный аромат, который Мари принесла с мельничного ручья в маленьком пучке аира.

Аир… Нет, аромат этот невозможно описать, он пахнет прозрачной водой, прогретой солнцем водой, рекою, но не с известняковым или там илистым дном, а с таким светлым, чуть красноватым песочком, и на дно это медленно оседают взбаламученные последним дождем частички земли да истлевший листок, соломинка, а поверху шныряют паучки-водомеры, вот какая это вода. Но сюда же примешивается откуда-то тонкая, едва уловимая сладость, и под сладостью еще горчинка, совсем уж неизвестно откуда взявшаяся. Из земли, из прибрежной почвы, где аир растет и куда он проталкивает свои белые, желтые и розовые корни, скажете вы, из прибрежной земли, всегда немного вязкой, но это значит ровно ничего не сказать.

За картинкой в комнате Хабеданка и за зеркалом в комнате Мари засунут аир, кусочками вершка в полтора длиной; он помясистее, чем камыш, и красивого зеленого цвета; с нижнего края стебли посветлее и красноваты, потому что срезаны у самого корня. И тот же аир, только мелко-мелко настриженный, еще разбросан поверх песка на полу. Можно долго рассуждать о том, как хорошо пахнет аир, вздернутый носик Антонеллы расскажет о том лучше.

Суббота.

Итак, Виллюн тоже прибыл вместе со Скарлетто и Антонией, как нетрудно догадаться, и Хабеданк доволен. Он ставит на стол прямо перед носом Виллюна бутылку: будет вам музыка. Настоящая, забористая. Тут песенка Вайжмантеля придется кстати, и он, Хабеданк, пойдет впереди со скрипкой и будет время от времени потрясать в воздухе смычком, а за ним следом Виллюн, хотя пусть сидит, если хочет, лишь бы играл и все больше на басовых кнопках, потому как уже сказано: без музыки не пойдет. Дальше Вайжмантель со своим звонким голосом, по правую руку от него Антония, по левую — Мари, у обеих низкий цыганский альт, сзади Антонио и Антонелла, эти больше для припева «гей-гей-гей-гей», и последним Скарлетто.

Жаль, Франческа никак не разучит песенку Вайжмантеля, даже это «гей-гей-гей-гей». Сколько раз Антонелла повторяла его курице, сама-то она сразу все запомнила. Ничего, пусть еще порепетирует, взрослым найдется о чем поговорить и даже что выпить, по крайней мере Виллюну.

Но вот и Левин. Сел, снял картуз, с сомнением вертит его в руках и дивится: что́ это цыгане затеяли и к чему?

— На что это вам?

Кто же станет отвечать на такой вопрос! Но эта Мари говорит:

— А мне хочется поглядеть, как он будет сидеть весь красный до самой задницы и с глазищами как у Конопки.

Это она о моем дедушке, а Конопка — это такой мазовецкий горный черт, был такой когда-то.

Воскресенье, стало быть, еще не совсем наступило.

Дедушке самое время лечь в постель и хорошенько выспаться, а тут Кристина, как назло, спрашивает:

— Мы ведь завтра тоже пойдем к Розинке?

Дедушка только произносит:

— Хо-хо! — Что ему, старейшине, еще сказать, если собственная жена забывает о святом празднике воскресенья. — Хо-хо! — И еще: — По мне, иди куда хочешь, то-то затрезвонят в общине, тогда уж пеняй на себя.

— А Феллеры идут, — роняет Кристина.

— Чего зря болтаешь, — говорит дедушка. — Это к цыганам-то?

— Увидишь, — говорит тетка-жена. — Мне Йозефа сказала.

— Ну, Йозефа еще так-сяк, но не брат Феллер.

Для дедушки вопрос исчерпан, но какое там, Кристина вбила себе это в голову, она говорит:

— Ты тоже пойдешь.

На что дедушка:

— Сейчас я пойду спать.

Ну что ж, приятного сна.

Но вот наступило воскресенье.

Розинке стоит у дверей риги.

Там самое ему место.

Иначе не углядеть, кто пришел и еще придет, кто заполнил его добрую ригу, сколько всего человек, включая ребятишек, конечно, если кто-то намерен за них заплатить, — остальных Розинке гонит прочь. Плату за помещение он, разумеется, возьмет с головы, а не со сбора. Ему дела нет до того, сколько этому итальянскому цыгану, его Антонии и детям набросают на тарелки, когда они после выхода Франчески, потому что тут все хохочут, и после номера с лошадью, потому что это гвоздь программы, то есть перед заключительным хором Вайжмантеля, пойдут собирать по рядам, ибо после заключительной песни — что знает Скарлетто, хотя не знает Розинке, — будет уже поздно.

Итак, Розинке стоит у дверей риги и подсчитывает, а зрители и слушатели все идут и идут, немцы и поляки, хозяева и издольщики, батраки и бобыли.

Розинке говорит: «Здравствуй!», или: «День добрый!», когда: «С праздником!», но чаще: «И ты тут?», а несколько раз так даже: «Что тебе здесь надо?», или: «А ну, валите отсюда!»

Но Низванда и Корринта это мало трогает. Низванд отвечает:

— Заткнись! — А когда Розинке шипит: «Чтоб тут тихо у меня!», — только сплевывает, входит и сразу же кричит сидящей в первом ряду, слева от дедушки, Кристине: — Что, мадамочка, тоже пришли поглазеть?

А публика валом валит.

Каминских четверо и Томашевских семеро, Коссаковский один, Барковских трое и двое Рохолей. А в риге уже сидят Ольга Вендехольд с седоголовым Фенске из Садлинок — с чего они вдруг вместе? Неужто, упаси господь, он в адвентисты перекинулся? — и старик Файерабенд с выселок, и поляки-католики Лебрехт и Герман с семьями, и, как уже сказано, мой дедушка с теткой-женой, и, хоть и в задних рядах, Низванд и Корринт.

— Видишь, я же говорила тебе! — вдруг восклицает Кристина.

Потому что в дверь вслед за принаряженной Йозефой протискивается проповедник Феллер и вместе со своей Йозефой подходит и говорит дедушке: «Добрый день», или, вернее, «Спаси господь», — и Кристине тоже, а заодно и Рохолям, Йозефа желает им того же, затем оба усаживаются не в первом ряду, но и не так, чтобы в самом последнем, потому что там сидит другой народ, поляки и издольщики, Низванд с Корринтом.

Розинке продолжает стоять на своем посту у двери. И вот появляется Скарлетто.

Манежем служит, естественно, ток. Сидят в закрыльях справа и слева на досках, уложенных на пивные бочонки и козлы и кое-где подпертых чурбаком. Пивные бочонки. Недурственно! Значит, Розинке может еще разок-другой подать чем подкрепиться, большинство заблаговременно пропустило кружечку, а то и три в зале. В зале, где сейчас в одиночестве стоит жандарм Кроликовский и прикидывает, когда ему вмешаться.