Механик-водитель резко затормозил машину.

— Ошалел, дед! Куда тебя несет под гусеницы? — крикнул он, откинув тяжелый бронированный люк.

— Не шуми! — примирительно сказал дед Роман. — Заворачивай свой тарантас. Они ж, поганцы, на грузовиках драпанули. На Гусаки подались. Целая колонна… Они большаком на Гусаки, а ты валяй проселком на Скворцы. Понял? В аккурат перехватишь. Нет ли табачку на закурочку?

Улыбнувшись, водитель выкинул деду свой кисет и, захлопнув люк, рывком тронул машину.

Понизовцы выбрались из погребов, из чуланов, высыпали на улицу, радуясь, что немцы в панике не успели поджечь деревню. Правда, пока хозяйничали в Понизовье, они где печь развалили, где ворота сорвали, а где и крышу для чего-то снесли. Но это ладно. Главное — дома остались.

Люди убрали хлам, начисто вымели сор, позатыкали подушками пустые рамы и стали жить. Над понизовскими крышами закурились дымки.

Наскоро отварив котелок картошки, Прасковья Мотылева накормила детей.

— Разыщи-ка, Леня, лопату, — велела она старшему. — Пойдем огород пахать.

— Лопатой? — удивился Ленька.

— А то чем же? — усмехнулась мать. — Или у тебя пара коней припрятана?

И стар и млад высыпали на огороды. Кто с граблями, кто с вилами, кто с лопатой. Запылали костры, пожирая оставленный немцами мусор, сухую прошлогоднюю траву и листья. Запахло дымом и свежей землей. С высоты упал звон невидимого жаворонка.

А вечером к деду Роману пришли женщины.

— Извиняйте! — развел руками хозяин. — Посадить не на что. Одни стены остались.

— Да мы не в гости, — повела речь Прасковья Мотылева. — Пораскинули своим бабьим умом и вот пришли. Берись-ка за молоток, Кузьмич, ладь плуги да бороны. А то ведь поля — не огороды, с лопатой там делать нечего.

Выслушал дед Роман, нахмурился.

— Умная ты, Прасковья, женщина, а несешь чушь. На черта они сдались, те плуги, если запрячь некого. На коровах, что ли, пахать собираетесь? Или на себе?

Прасковья кивнула:

— Угадал. В аккурат трава пошла. Подкормим коровенок, какие ни на есть, и впряжем. А то и сами в хомуты — куда ж ты денешься! Когда еще тот трактор пришлют. Да и где он, трактор? Весна-то не ждет. Мы уж по-всякому прикидывали, и получается: куда ни кинь — клин… Бери, Кузьмич, в подручные моего Леньку и приступай.

Дед Роман за длинный свой век каких только нужных вещей не перековал. Мастерил он и серпы, и ухваты, оковывал железом тележные ободья, сваривал оси. Доводилось ему не только чинить плуги, а и новые делать. Откованные дедом Романом лемехи когда-то на всю округу славились.

Но никогда еще старому кузнецу не приходилось налаживать плуги под людскую упряжку. И никогда еще не было у него такого молотобойца, как двенадцатилетний Ленька Мотылев.

— Будем лемеха покруче ставить, — делился кузнец. — Оно, конечно, захват будет не тот и глубина пахоты не та. Зато легче. Человек не конь. По человеческой силе будем ладить плуги. Понял?

Ленька помалкивал, кивал. Очень ему нравилось, что дедушка Роман делится с ним своими мыслями как с равным. Вроде даже иногда советуется.

Кувалда, которой предстояло Леньке работать, поначалу показалась совсем не тяжелой.

— Бить будешь по команде ручника — ручного, значит, молотка, — наставлял кузнец. — Следи внимательно: где я ручником коснусь, туда и лупи кувалдой.

Ручник деда Романа стал для Леньки сущим наказанием. Ткнет легонько в раскаленное железо, отскочит, задребезжит на наковальне, снова ткнет… А Леньке тем временем надо замахнуться и, навалясь грудью, ударить. А главное — надо успеть, чтобы в такт шло, чтобы музыка получалась: «Бух!.. Тук!.. Т-р-р… Бух!.. Тук!.. Т-р-р…»

Обливаясь потом, всей душой ненавидя ручник, Ленька бил тяжелой кувалдой и ждал только той минуты, когда железо остынет и дед Роман понесет его в клещах снова разогревать. Тогда Ленька вытрет с лица пот и маленько отдохнет. По секрету от кузнеца он подует на ладони, которые горят нестерпимым жаром. На них сперва налились волдыри, потом волдыри полопались, но острая, саднящая боль осталась.

День и другой машет Ленька кувалдой. Начал уже привыкать, втягиваться.

На утрамбованной земле, чуть поодаль от наковальни, готовые поковки валяются: лемехи, крючья, гребенки. Синеватые, на совесть отутюженные ручником и кувалдой.

— Красивые! — залюбовался Ленька. — Новенькие…

Дед Роман нахмурился:

— Нашел красоту! Я как вспомню, что бабам в хомуты впрягаться, перепалил бы, кажется, в горне все поделки. Ты вот во что вникни, Леня. Какие ни на есть мы с тобой, а все ж таки мужики. В нашем звании полагалось бы что-то выдумать… Как бы это тебе по-научному объяснить? Ну, вот, например, ни трактора, ни коня мы с тобой не имеем. А пахать, сеять надо, без этого никуда. Получается: умри Роман с Ленькой, но обмозгуй какую-то местоимению, чтобы, значит, заместо трактора. Смекаешь? На коровах нам поля не засеять. Сами без хлеба, и армия без пайка. Вот какая ответственность…

А по дороге целыми колоннами грузовики идут, танки, пушки. Бывает, остановятся возле кузницы. Солдаты деду Роману кисеты тянут, командиры все больше про дорогу расспрашивают. А Леньке — кто сухарь в карман, кто рыбину-воблу, кто кусок сахару.

И все мимо. Все вперед, на фронт.

Но как-то перед вечером остановилась на понизовской улице танковая колонна. Эта пришла с другой стороны, от фронта. Мигом повыныривали из люков танкисты — черные, что грачи. В комбинезонах, в кирзовых шлемах. Огляделись, некоторые пробежались туда-сюда. Потом все попрятались в люки, начали разводить танки по задворкам, укрывать маскировочными сетями. Деревенские переулки враз покрылись рубчатыми следами гусениц.

— Здравствуй, дед! Узнаёшь? — остановился возле кузни высокий старшина-танкист.

— Ты? Ну, обрадовал! А я, понимаешь, все сокрушаюсь: не успел хорошему человеку спасибо сказать. За табачок. Знатный оказался табачок! Сделаешь затяжку — будто пяток годов с плеч… И спасибо не сказал, и не узнал, как тебя по имени-отчеству…

— Ну, вот еще, по отчеству! — улыбнулся старшина. — Сергеем звать. Усов по фамилии. А спасибо, дедушка, как раз тебе причитается. Помнишь, направил ты нас тогда проселком? У самых Скворцов мы и перехватили ту колонну. Такой концерт дали немцам — не надо театра! Один долговязый чесанул лугом к лесу. Автомат бросил и запетлял, запетлял. Ни дать ни взять — заяц. Ноги тонкие, длинные, а голенища широченные, как ведра. Но дурак: разве от пулемета уйдешь?

— Он, сукин сын! — воскликнул дед Роман. — Мой знакомец. Часовым все торчал у штаба. Старуху мою, Максимовну, в могилу свел. Милку, собачонку, из автомата… ни за что. И все по хлевам да чуланам шастал, вонючка поганая! Курочку ему, поросеночка…

Танковая часть расквартировалась в Понизовье. Машинам — чистка и смазка, людям — баня и отдых.

В Ленькиной избе-пятистенке разместился штаб. Застрекотала пишущая машинка, у крыльца встал часовой с автоматом.

А вечером в конце деревни заиграла гармонь. Умытые, принаряженные девчата потянулись туда. Там и деревенская ребятня. Ленька среди нее за главного.

Ожило, повеселело Понизовье. Даже женщины и те посветлели лицами, хоть и выматывались на пахоте, хоть и ели не досыта. Один дед Роман не в духе. Все чего-то хмурится.

Но вот и он словно бы отмяк. Пошептался о чем-то с танкистом Сергеем Усовым — и сразу стал другой дед. Над Ленькой пошучивает, задирает его, а сам глядит хитро и озорно. Чует Ленька — что-то удумал старый, а что? Помалкивает дед, про себя разумеет.

Вечерком кузнец отправился в штаб. Бороду свою тщательно расчесал гребешком, трофейную пилотку надел на русский манер — чуть набок.

Деловито отстранив часового, дед Роман объяснил:

— По делу. Начальство-то на месте?

— На месте. Проходи, дедушка.

Молодой подполковник что-то писал за столом. Увидев вошедшего старика, он быстро встал, отодвинул бумагу: