— Ты правильно считаешь, Паскуаль, — заметил незнакомец, — такой поступок был бы бесчестным, но на самом деле все происходило иначе.

— В таком случае я ожидаю, что вы соблаговолите объяснить мне случившееся, монсеньер.

— Все очень просто — один из ваших гостей был сам дон Педро.

— Если один из них был дон Педро, — опускаясь на колено, сказал Паскуаль, — то это вы, ваше высочество.

— Почему ты так решил?

— В комнате для гостей стояла только одна кровать, так что на ней должны были спать либо оба, либо старший по возрасту. Но войдя в комнату, я увидел, что на кровати лежал тот, что моложе, а тот, что старше, спал на стуле. С этой минуты я понял, что вы очень знатный сеньор, но, конечно, не подозревал, что вы король.

— Ты наблюдателен, это хорошо! — заметил дон Педро. — Скажи мне: теперь, зная, что перед тобой король Кастилии, дон Педро Жестокий, как его называют, ты не боишься находиться в моем присутствии?

— Я мало чего боюсь в мире, монсеньер, боюсь только прогневить Бога или предать короля, утаив от него истину.

— Ты настаиваешь на том, что все сказанное тобой на днях, — это правда?

— Да, государь!

— Ты знаешь, что тебе грозит, если не подтвердятся твои обвинения?

— Да, знаю.

— И ты продолжаешь утверждать, что, хотя и нельзя предотвратить преступление, всегда можно покарать за него?

— Да, я уверен в этом, государь!

— А в чем причина того, что это не делается?

— Продажность судей.

— Клянусь святым Иаковом! — воскликнул король. — Ты бесстрашный преобразователь; полагаю, если бы ты был, скажем, primer asistente, дело пошло бы по-другому?

— Хотя это предположение и безосновательно, я, не колеблясь, могу заверить ваше высочество, что все было бы по-другому.

— И ты бы выполнял свои обязанности непреклонно и неумолимо?

— Да, государь!

— Рискуя нажить себе врагов среди вельмож?

— Я не нуждаюсь в их дружбе, отчего же мне страшиться их ненависти?

— А если бы под подозрением оказался сам король, ты не отступил бы перед дознанием?

— Сначала Бог, потом закон, и только после этого король! — сказал Паскуаль.

— Все ясно, — заключил дон Педро.

Затем, вызвав серебряным свистком слугу, он приказал:

— Пусть войдут veinticuatros[24]!

В ту же минуту двери распахнулись, и появились официальные лица, которые так назывались (в Англии соответствующие обязанности исполняют олдермены); на них были подобающие их должности облачения.

— Мессиры, — обратился к ним король, — primer asistente дон Телесфоро, проявляя преступную снисходительность, нарушил свой долг. Дон Телесфоро смещен со своей должности. Вот его преемник.

И он рукой указал на Хуана Паскуаля.

— Что вы такое говорите? — воскликнул тот.

— Я повторяю, что начиная с этого часа, Хуан Паскуаль, вы становитесь primer asistente Севильи и каждый должен проявлять по отношению к вам почтение и повиновение.

— Но, — не скрывая своего изумления, попытался возразить горец, — пусть ваше высочество примет во внимание, что я не обладаю надлежащими достоинствами...

— В вас есть то, что не приобретается никакими знаниями, — прервал его король, — это добродетель, данная Богом.

— Но будет ли знать подчиняться мне, безродному?

— О да! Клянусь душой! — воскликнул дон Педро, — ибо я подам пример. Я, самый знатный из знатных! Вы слышали, что я сказал, мессиры? Этот человек назначен мною на высокую судебную должность. Пусть всякий, кто не желает лишиться головы, склонит ее перед ним. Таково мое желание и такова моя воля!

Наступило глубокое молчание; всем собравшимся было известно, что дон Педро прежде всего требует послушания. Один из судейских вложил в руки Хуана Паскуаля жезл правосудия — vara, а другой надел на него отороченное горностаем красное одеяние — символ его новой должности.

— А теперь, мессиры, — распорядился дон Педро, — пройдите в соседнюю комнату; сеньор Хуан Паскуаль скоро к вам присоединится, вы проведете его в правительственный дворец, где начиная с этого часа он будет вести судебные разбирательства, от которых никто, слышите, никто — даже я, если меня призовут на них, — не посмеет уклониться. Идите!

Все вышли, отвесив поклоны в знак повиновения, и Хуан Паскуаль остался с королем наедине.

— Теперь, — сказал дон Педро, приближаясь к нему, — поговорим об обвинениях, предъявляемых вами королю.

— Но, ваше высочество помнит, — ответил Паскуаль, — что я признал их вне полномочий primer asistente.

— Я вовсе не собираюсь давать показания судье, я хочу раскрыться перед добродетельным человеком, заслуживающим моего доверия.

— Говорите, государь!

— Вы упрекнули меня в изгнании Бланки Кастильской, в убийстве великого магистра ордена святого Иакова, в открытой связи с куртизанкой.

— Да, государь.

— Вам, Паскуаль, должно быть, известно, как всем в моем королевстве, что Мария Падилья вовсе не куртизанка; я познакомился с этой девушкой в доме моего воспитателя Альбукерке задолго до моей женитьбы. Мы оба были очень молоды. Она была прекрасна. Я влюбился, она уступила моей любви. Она была свободна и честна и пожертвовала ради меня своей честью. Я был ее первым и единственным возлюбленным. Те дни, что мы провели тогда вместе, были самыми счастливыми в моей жизни. К несчастью, они быстро пролетели: моя мать и мой воспитатель говорили мне, что государственные интересы требуют моего брака с Бланкой Бурбонской. Я долго отказывался, ведь я любил Марию больше моего королевства, больше жизни, больше всего на свете. Но однажды утром, как обычно зайдя к ней, я нашел лишь письмо; она писала, что, как ей стало известно, именно в ней видят препятствие к миру в Кастилии и благоденствию моих подданных, поэтому она покидает Севилью навсегда. Вот это письмо. Прочтите его и скажите, что вы о нем думаете.

Король протянул письмо Паскуалю и молча ждал, пока тот завершит чтение.

Паскуаль прочел письмо от начала до конца и возвратил его королю.

— Государь, — заметил он, — это письмо написано верной подданной вашего высочества, и я должен признать, что оно продиктовано благородным сердцем.

— Не хватит никаких человеческих слов, — продолжал дон Педро, — чтобы описать вам мои страдания: я думал, что сойду с ума. Но в это время я был очень юн, полон несбыточных надежд и, внушив себе, что общее благо заместит мне личное счастье, не стал искать Марию. Я дал согласие на брак и поручил дону Фадрике представлять меня в поездке за моей юной супругой, чтобы заставить его предать забвению смерть его матери Леоноры Гусман. Он подчинился, к несчастью для нас троих, потому что, когда он привез королеву в Севилью, они были влюблены друг в друга.

Я долгое время не замечал этой страсти: хотя королева была невинной, она все же изменяла мне в мыслях... Холодность юной королевы я приписывал ее равнодушию ко мне. Но вскоре я понял, что ошибся и мне следует упрекать в этом ее любовь к другому. Королева проговорилась во сне, и я все узнал. На следующий день после рокового разоблачения она отбыла в замок Толедо, где находилась под наблюдением Инестрозы — одного из самых верных мне людей, и, клянусь вам, Паскуаль, с ней обходились там как с королевой. Не прошло и месяца, как я получил письмо от Инестрозы, где он сообщал мне, что дон Фадрике пытается его подкупить. Я ответил ему, что он должен войти в доверие к моему брату, замышлявшему заговор, и отсылать мне копии его писем к Бланке до тех пор, пока он не столкнется со столь значимым посланием, что сочтет необходимым направить мне оригинал. С этого времени замок Толедо должен был превратиться для королевы в тюрьму.

Через два месяца я получил это письмо, — и дон Педро, как он уже это сделал прежде, протянул Паскуалю еще одно доказательство своей правоты.

Primer asistente взял письмо и стал читать его: оно было полностью написано рукой дона Фадрике, и его содержание раскрывало существовавший против короля заговор. Дон Фадрике примкнул к лиге сеньоров, возглавлявшейся его братом Энрике Трастамаре, и в письме к Бланке утешал ее, обещая, что ей недолго осталось находиться под владычеством того, кого она ненавидит. Паскуаль со вздохом вернул письмо.