Это были уже совсем не те блестящие кампании при Вальми, Флёрюсе, Жемапе... С одной стороны — война на истребление, с другой — фанатизм, и с обеих сторон — жесточайшие карательные меры!..
В полночь друзья разделили отряд на две группы для участия в операциях и расстались, договорившись о месте встречи.
Оливье направился к рощице, которую ему было приказано окружить, и вскоре обнаружил ее; все выглядело спокойно; в какое-то мгновение он даже начал надеяться, что сведения, полученные главнокомандующим, ложные, и сходка не состоится. Он спешился, велел солдатам, соблюдая полнейшую тишину, разделиться повзводно и подойти с четырех разных сторон, не начиная атаку до сигнала, который должен был подать д’Эрвийи.
Сам Оливье осторожно вел оставленный им при себе маленький отряд, и неожиданно перед ним предстало самое странное зрелище, какое только ему случалось видеть: в центре рощи, посреди прогалины, возвышался алтарь, сложенный из дерна; священник в торжественном облачении служил мессу; вокруг него стояли крестьяне, и трепещущее пламя освещало их лица; в одной руке они держали горящие факелы из смолистого дерева, другой — опирались на одноствольные или двухствольные охотничьи ружья. Вокруг них, преклонив колени, вперемежку стояли мужчины, женщины и дети; мужчины были вооружены пистолетами, саблями и вилами; у всех на левой стороне груди был прикреплен опознавательный знак — кусочек красной ткани. вырезанный в форме сердца; главарей среди них можно было отличить по шарфам, завязанным на рукаве и по их военной экипировке, более полной, чем у других крестьян.[33]
Священник прервал службу для проповеди, а вернее для обращения к тем, кто его окружал: темой его наставления были Божий страх, преданность Бурбонам и ненависть к республиканскому правительству. Он грозил муками ада тем, кто не возьмет в руки оружия для защиты священных идей, и сулил рай тем, кто падет жертвой своей самоотверженности; все склонились до земли. В благоговейной тишине священнослужитель простер руки над их головами и дал им свое благословение.[34]
В это мгновение верхушки деревьев начали озаряться красными отблесками, послышалось и разлилось в воздухе резкое долгое шипение — огонь охватил окрестные деревни; именно этого сигнала ждали отряды республиканцев.
Как только вандейцы заметили приближавшихся к ним людей, тотчас же раздался крик: «Синие! Синие!» И схватившись за оружие, они обрушили на республиканцев шквал пуль, тем более опасных, что почти каждый из крестьян был охотником и их выстрелы отличались особой меткостью. Солдаты ответили еще более убийственным огнем... Раздались крики женщин, проклятия сражающихся, жалобные стоны раненых; усиленные лесным эхом, они еще страшней звучали в ночной тишине... Среди всеобщего смятения священник с распятием в одной руке и пылающим факелом в другой носился по полю битвы, подбадривал сражающихся, утешал раненых и к шуму ружейной пальбы примешивал звуки священных песнопений.
Вандейцы, застигнутые врасплох и окруженные со всех сторон, не могли долго сопротивляться; они потеряли всякую надежду отразить нападение, и едва ли кому-то из них удалось скрыться. Большинство погибло на месте, оставшихся в живых увели, чтобы расстрелять позднее. Оливье, сожалея об этой ненужной бойне, ограничил свое участие в ней тем, что отдавал приказы; прислонившись к дереву в нескольких шагах от поля сражения, он молча стоял, вздыхая при мысли о том, что нельзя было помешать происходящему... Неожиданно к нему кинулся юноша, вырвавшийся из этой жуткой резни. «Спасите меня! — взмолился он, кидаясь на колени. — Спасите меня! Заклинаю вас именем Неба! Именем вашей матери!» Его кроткий голос и, казалось, почти детский возраст вызвали сочувствие в Оливье; он оттащил его на несколько шагов от поля битвы, чтобы скрыть от глаз своих солдат, так как не смог бы спасти несчастного, если бы того обнаружили, но вскоре вынужден был остановиться: юноша потерял сознание... Такое малодушие, не присущее солдату, удивило Оливье, но все же не помешало ему поспешить на помощь: он быстро расстегнул одежду вандейцу, чтобы облегчить ему дыхание, и едва сдержал возглас изумления — перед ним была женщина!
Когда к делу примешивается романтика, интерес к нему возрастает. Нельзя было терять ни секунды; генерал посадил девушку у подножия дерева, а сам поспешил к месту сражения. Там среди мертвых он нашел молодого республиканского офицера, чей рост и сложение показались ему схожими с фигурой незнакомки, быстро снял с него мундир и шляпу и вернулся к девушке. Ночная прохлада скоро привела ее в чувство.
— Отец! Отец! — были ее первые слова, но как только она окончательно пришла в себя и поняла, что находится в руках незнакомца, ужас снова овладел ею. Беспорядок, который она обнаружила в своем наряде, когда к ней вернулось сознание, не оставлял никакого сомнения в том, что офицеру-республиканцу известен ее пол; она и не пыталась более скрывать это от него и, вторично упав к его ногам, стала молить о жалости, не надеясь, что такое чувство знакомо одному из этих людей, которых ей изображали как кровожадных и жестоких. Оливье принялся ее успокаивать, показал мундир, приготовленный им для нее, и предложил ей сменить вандейский костюм, кровавое сердце на котором сразу бы выдало ее. Пока она поспешно переодевалась, он снова отправился на поле боя, приказал солдатам отходить, и, убедившись, что они приступили к выполнению его распоряжения, возложил командование отрядом на полковника, а сам вернулся к юной вандейке.
Она была уже готова следовать за ним; вдвоем они отправились туда, где он оставил своего слугу, ожидавшего его с лошадьми. Тут смятение Оливье возросло: он боялся, что отсутствие навыков верховой езды выдаст его спутницу, однако она его быстро разубедила — вскочив в седло, она стала управлять своим скакуном хотя и не с такой же силой, но с тем же изяществом, что и лучшие наездники в армии; заметив изумление Оливье, девушка улыбнулась.
— Вы не будете так удивляться, — сказала она ему, — когда ближе познакомитесь со одной; вы узнаете, вследствие каких обстоятельств мужские занятия оказались мне привычными. Поверьте, у меня не будет от вас секретов.
В это время начало светать, и тут их догнал экспедиционный отряд. Увидев его, Бланш (так звали юную вандейку) почувствовала прежний страх и захотела отъехать в сторону. Оливье остановил ее.
— Если вы хоть на минуту покинете меня, вы пропали, — сказал он вполголоса, — от вас требуется только спокойствие и решимость, я отвечаю за все.
Войска проходили мимо них, за солдатами следовали немногочисленные пленники. Бланш беспокойно смотрела, страшась увидеть среди них отца. В глазах ее застыл вопрос. Один из пленных узнал ее, вздрогнул, но, подчинившись ее жесту, сдержал свое удивление. «Маркиз де Больё спасся», — прошептал он, проходя мимо нее, и Бланш, исполненная радостного облегчения, присоединилась к Оливье.
Д’Эрвийи ждал друга в назначенном месте, у ворот городка. Оливье, наклонившись, прошептал ему несколько слов на ухо, и тот тотчас же занял место по другую сторону от Бланш, так что она оказалась между двумя друзьями. По-видимому, девушка окончательно успокоилась — кроткий вид Оливье и честное открытое лицо д’Эрвийи способствовали этому.
Бланш и двое друзей спешились около замка, где уже разместились член Конвента Дельмар и генерал Шерен. Наши герои предпочли бы занять помещение в городке, подальше от всех, но побоялись вызвать подозрения; им были приготовлены комнаты, соответствующие их высокому званию, и пришлось там разместиться. Оливье проводил девушку в свою комнату, предложил ей прилечь на кровать не раздеваясь, чтобы она хоть несколько минут насладилась отдыхом, столь необходимым для нее после всех ужасов, которые ей пришлось испытать прошедшей ночью, а сам отправился с отчетом об успехе своей операции к только что приехавшему в Ла-Ремодьер генералу Вестерману.
