Лесистый край Бокаж, более известный под названием Вандея, до тех пор пока он не стал ареной революционных войн, был изрезан множеством небольших полей, огороженных живыми изгородями; почва Вандеи недостаточно плодородна для хлебов, и целые арпаны земли покрыты там колючим утесником и гигантским дроком. С вершины одного из маленьких холмов — а их очень много на земле этого края — видно, как расстилается зеленеющая скатерть с разбросанными то тут, то там квадратами пшеницы и ржи, и их золотые колосья колышутся по воле ветра, то наклоняясь, то выпрямляясь; кое-где сквозь деревья виднеется красноватая крыша фермы или над их колеблющимися верхушками возвышается острая стрела колокольни.
Лишь одна большая дорога пересекает этот край. Все остальные пути — это либо проходы, пробитые в скалах, либо тропы, обсаженные с обеих сторон живой изгородью, листва которой нередко смыкается над головою путника, образуя зеленый свод, хорошо защищающий летом от палящих солнечных лучей. Зимой эти дороги превращаются в сплошное грязное месиво и делаются почти непроходимыми, особенно у подножия холмов, где они становятся руслами бурно текущих дождевых ручьев.
По одной из таких троп, ведущих от Сен-Лоран-дез-Отеля в Ла-Ремодьер, в грозовой июньский вечер 1793 года с трудом передвигалась большая колонна пехоты, возглавлявшаяся и замыкавшаяся несколькими кавалерийскими отрядами; войска были посланы Конвентом в помощь республиканской армии, которой командовал генерал Вестерман. Солдаты шли по колено в воде в совершенно незнакомом краю, где их ждало новое сражение и где за каждым деревом скрывался неприятель. Патриотические песни время от времени прерывались бранью и взрывами хохота, когда кто-нибудь падал, споткнувшись о камень или поскользнувшись на жирной земле дороги. Через секунду строй восстанавливался: упавший, сопроводив свое падение парочкой крепких выражений, поднимался с помощью товарищей, и колонна шла дальше, пока новое подобное происшествие не вызывало повторения такой же сцены. В конце концов падения стали такими частыми, что пение смолкло вовсе, уступив место отчаянной брани. Генерал Шерен, скакавший впереди колонны на прекрасном сильном жеребце, остановился и попытался приободрить солдат, которые начали падать духом.
— Черт побери, генерал, — заметил тот, кто был побойчее своих товарищей, — вам-то легко нашу беду терпеть: под вами добрый конь, который спасает вас от падений и усталости, а мы, бедняги, вот уже восемь часов тащимся по колено в воде, да еще на пустой желудок.
— Знаешь что, друг мой, — спешиваясь, обратился генерал к смельчаку, произнесшему эти слова, — садись на мое место, а я займу твое.
Гренадер, считая, что командир пошутил, отказался, но после вторичного предложения, подбадриваемый насмешками товарищей, он в конце концов согласился, вскочил на коня, подведенного ему, и поскакал в голове колонны, продолжающей свой путь; но не проехал он и ста шагов, как раздался выстрел из зарослей дрока, тянущихся по краям дороги, и солдат бездыханным свалился прямо к ногам генерала, избежавшего гибели только благодаря такой причудливой замене.[31] А тот снова взял за поводья своего скакуна, оставшегося без наездника.
— Граждане, — спросил он с насмешливым спокойствием, — кто из вас желает занять его место?
Ответа не последовало. Он тотчас снова сел на коня, и вся огромная колонна опять двинулась в путь, но в ее рядах больше уже не слышалось и намека на жалобы.
Тем временем раздались выстрелы в арьергарде; два всадника, сопровождавшие колонну, тут же отделились и поскакали назад, считая, что там уже разгорелось сражение. Оба были примерно одного возраста, и их совершенно одинаковая форма указывала на то, что они имеют одно и то же звание. Трехцветные шарфы, опоясывающие их, вышитые золотой нитью лавровые ветви на лацканах и воротниках одежды, шляпы с тремя красными перьями вокруг трехцветного султана — все это несомненно указывало на высокий ранг этих офицеров, и только эполеты из грубого шерстяного сукна казались совершенно чуждыми этому блестящему наряду: в ту пору генералы отдавали в дар отчизне золотые эполеты и темляки своих сабель. Эти украшения заменялись другими, не такими дорогими, но и по ним вполне можно было определить, какое звание имели их владельцы. Хотя оба молодых офицера были связаны искренней дружбой, все в них, кроме храбрости, явно было несхожим. Оливье[32], белокурый, среднего роста, предоставлял своим длинным волосам, ничем не удерживаемым, свободно развеваться. Его бледные щеки внезапно разгорались только во время рассказа о прекрасном поступке или при виде поля боя. Отличный офицер и храбрый воин, он обладал и проницательностью, чтобы выносить суждения, и мужеством, чтобы принимать решения; привычка к крови и резне не смогла повредить чувствительности его сердца: оно было спокойное и сдержанное. Солдаты, обожающие его, связывали его меланхолию с какими-то тайными переживаниями — иного объяснения подобной грусти невозможно было придумать, поскольку с первых лет его еще очень юной жизни ему во всем, казалось, улыбалась судьба.
Д’Эрвийи, его друг, был совсем другого склада: рост Геркулеса, почти сверхъестественная сила, короткие курчавые волосы, смуглые черты лица — все говорило о том, что он родился под более жарким солнцем, чем наше. При всяком удобном случае он подвергал риску свою жизнь, богатую такими подвигами, что они оказали бы честь и заслуженному старому генералу: он всегда был первым в атаке, последним — при отступлении, в сражениях бывал всюду, где надо было не считаться с опасностью, всюду, где можно было стяжать славу. Солдаты, видящие, как он возвышается над их строем, и уверенные в его храбрости, всегда шли за ним безропотно: они знали, что, проливая их кровь, ради них он не пожалеет своей.
Пылкий приверженец республики, такой, о которой мечтали люди, подобные Барнаву, Бриссо и Барбару, он с горечью видел, как власть уходит из рук этих великих законодателей и переходит в руки людей жестоких, недальновидных или продажных. В эпоху, когда французы вышли из векового оцепенения, разбуженные грохотом пушек Брауншвейга и Суворова, он одним из первых почувствовал приближение электрического разряда, сразу потрясшего все слои общества; простым солдатом он устремился к границе и за четыре года острием своей шпаги завоевал все те звания, в которые его облекали, и в настоящее время вместе с Оливье и генералом Шереном командовал новыми войсками, посланными в Вандею.
Оливье и д’Эрвийи нашли генерала Шерена около дверцы кареты беседующим с человеком, чей странный наряд, одновременно и военный и цивильный, наверное, привлек бы их внимание, если бы они давно уже к нему не привыкли. Этот наряд состоял из круглой шапки, украшенной кокардой и трехцветными перьями; синего мундира с республиканскими пуговицами, перевязанного широким поясом; желтых обтягивающих панталон, до колен заправленных в сапоги с отворотами; его довершала сабля, висящая на боку, которая не раз в течение этой войны извлекалась из ножен. Черные и живые глаза этого человека, спрятанные под нависшими бровями, излучали жестокость, что никак не противоречило его действиям. Это был народный представитель Дельмар, посланный Конвентом в Западную армию с целью уравновесить военную власть гражданской, ибо всегда существовал страх, что генералы могут злоупотребить своей силой.
Беседа стала общей, она касалась суровых мер, необходимых для скорого окончания этой губительной войны. Все вандейцы, взятые с оружием в руках или участвующие в сходках, независимо от пола или возраста, должны быть расстреляны или казнены — таков был приказ Конвента. Оливье и д’Эрвийи возмутились подобной неумолимостью. «Франция найдет в нас солдат, — говорили они, — но никогда не увидит в нас палачей». Народный представитель нахмурил брови — это были совсем не те люди, которые его устраивали!..
Между тем колонна республиканцев подошла к Ла-Ре-модьеру, однако к тому времени деревня уже была полностью покинута жителями. Адъютант генерала Вестермана в сопровождении сильного эскорта ожидал новый отряд; он привез депешу для генерала Шерена. Тот поспешил ознакомить Оливье и д’Эрвийи с полученными приказами. Друзья грустно переглянулись: миссия, порученная им, была ужасна, но они обязаны были подчиниться. Оливье было предписано окружить небольшую рощу, находящуюся невдалеке от деревни, и арестовать всех жителей соседних селений, собравшихся там к ночи на мессу, а д’Эр-вийи предстояло предать огню деревни, фермы и замки на близлежащих землях. У обоих эти распоряжения вызывали неприятие, но они вынуждены были выполнить все, что от них требовалось: оба хорошо понимали необходимость неукоснительного подчинения военной дисциплине, особенно во времена мятежей.
