— Ты ничего не можешь сделать вовремя! — вопило существо в бигудях. — О, — оно сползло по стене, — кто тебя так изуродовал? Ты что, сам себя стриг пассатижами?
Завидев меня — я не сразу вошла в квартиру, вытирала ноги, — Сирена умолкла и захихикала.
— Ой, здравствуйте, здравствуйте… Не заметила вас. — Она нервно схватилась за бигуди. — Людмила.
— Вера, — представилась я, соображая, прилично ли будет вскрикнуть: «Ах! я забыла выключить утюг» — и убежать.
— Что встали на пороге, раздевайтесь, — суетилась Людмила.
Она уже посрывала бигуди, расчесалась и пригласила нас выпить чаю. Мы прошли в гостиную и сели за овальный стол, покрытый белой скатертью. Чтобы мы не загадили скатерть, она постелила на нее клеенку, а поверх клеенки положила пластиковые коврики для тарелок. Только мы принялись за крепкий, ароматный чай с шоколадным тортом, Людмила, изобразив на лице страдание, обратилась к Паше:
— Сынок, ты как, еще не бросил…
Паша мрачно глянул на маму и, с тяжелым вздохом, спросил:
— Ты о музыке?
Людмила кивнула так, словно само слово «музыка» доставляло ей непосильные мучения. Паша отвернулся. Мне, конечно, хотелось узнать, почему мама так плохо относится к его работе, но я решила не усугублять, тем более Паша пнул меня ногой.
— А вы чем занимаетесь? — теперь ее неудовольствие грозило мне.
— Я работала ведущей в ток-шоу «Женская линия».
— Ах, — расцвела мама. — Точно-точно, а я-то думаю, что мне ваше лицо знакомо! — выразив удовлетворение, мама перешла в атаку. — А сколько же вы получаете?
Паша застонал, а я, заискивающе улыбаясь, ответила:
— Теперь нисколько, я с сегодняшнего дня не работаю. Уволилась.
— Как? — возопила мама.
— Ну так. — Я сделала лицо кирпичом. — Как люди увольняются? Подают заявление… и все такое.
— Но почему? — не унималась она.
— Надоело. — Я пожала плечами.
Лицо у мамаши вытянулось.
— И чем же вы теперь занимаетесь? — от ее слов просто веяло холодом, как от сугроба.
— Пишу сценарии, — озвучила я собственную мечту.
До этого мгновения я даже от самой себя скрывала, что больше всего на свете желаю работать дома, вставать в двенадцать, сидеть в махровом полосатом халате… Вообще-то халата такого у меня нет, но я в каком-то фильме про писателя видела, что герой сидел у печатной машинки именно в таком халате, и выглядело все это ужасно литературно… Отправлять работу по Интернету и получать за это кучу денег, приглашения на всякие приемы в мэрии — и не ходить на них, но получать!.. ездить летом на дачу к Михалковым-Кончаловским…
— Но ведь это не дает прочной уверенности в завтрашнем дне. — Людмила уже смотрела на меня сверху вниз.
— Ну, я не знаю, как вам, а мне вполне хватает тридцати тысяч долларов за сценарий, чтобы чувствовать себя защищенной, — парировала я.
Я была уверена, что она не знает, сколько денег получают за сценарий, потому что и сама не знала. Ляпнула наобум, чтобы ее удивить. Паша при этом снова пнул меня ногой и одобрительно подмигнул.
— И сколько времени вы пишете этот сценарий? — Мамочка усиленно делала вид, что гонорары творческих работников помнит, как таблицу умножения.
— Ну, — скривилась я. — Быстро — месяц, лениво — два…
Дурацкий разговор тянулся еще минут десять, после чего мы, дождавшись, когда Людмила выйдет в туалет, бросились в коридор, оделись и, только мама вернулась, по-быстрому простились, забрав большую спортивную сумку.
— Ты счастлива? — ухмыльнулся Паша.
— У-уу, — присвистнула я. — Вполне. Теперь я понимаю, отчего у тебя такой неуравновешенный характер.
— У меня неуравновешенный характер? — вскинулся Паша.
Он швырнул сумку на ступени, схватил мою руку, вывернул за спину, вцепился в волосы и сделал вид, что бьет меня об стену.
— А-аа! — смеялась я. — Пусти!
— Погоди, я тебя щас еще и насиловать буду. — Он распахнул на мне дубленку, рывком расстегнул молнию на моих джинсах, но тут на верхнем этаже показалась его мама, и мы бросились вниз, на ходу крича, чтоб она не волновалась и шла домой.
— Вот ты представь, — Паша боролся с промерзшей машиной. — Я когда приехал из Питера должен был подождать, пока жилец не выедет. Я квартиру сдавал. Сдуру подался к маме. Первый день она изображала, что соскучилась, но это ей быстро надоело, и она отобрала у меня ключ. Она, видите ли, боится, что я его потеряю. То есть я либо должен был сидеть весь день в квартире, либо уходить вместе с ней в восемь утра. Я тут же съехал, но оставил вещи, а сегодня она позвонила и сказала, что начинает ремонт. Ты там заметила признаки ремонта?
— А-а, — промямлила я. — Может, она хотела помириться?
— Ну как же! Если бы не ты, меня бы ждал скандал. Папа в командировке, вот она и бесится — ругаться не с кем.
— А у нее тут все в порядке? — Я постучала указательным пальцем по виску.
— Не уверен, — ухмыльнулся он.
— Кем она работает?
— Библиотекарем в школе. — Он включил радио. — Кстати, ты скоро будешь знаменитостью нашего квартала. Мама всем соседкам обязательно расскажет, какая у его сына ужасная девушка и что бог ей, маме, послал такое наказание: нести этот крест — мужа и сына.
— Значит, если что, то мне не грозит толкаться со свекровью на одной кухне и жаловаться тебе на то, что твоя мама не дает мне жить?
— Если ты только сама этого не захочешь. — Паша, к счастью, не обратил внимания на то, что я уже считаю его маму свекровью. — И без моего участия. Можешь сколько угодно приезжать к ней в гости и толкаться на кухне, я же принимать в этом участие отказываюсь.
Мы подъехали к Сокольникам.
— Может, заедем в парк, погуляем? — предложила я. — А то я себе всю задницу отсидела и вообще дышу одним никотином.
— Хорошо, — поддержал он, — сейчас развернемся…
Мы два раза пробежались вокруг фонтана и поняли, что больше гулять не хотим — холодно.
— Да-да-вай чаю, что ли, выпьем. — Паша натянул шапку на уши.
— А-а-ага, — задергалась я, и мы припустили к длинной палатке с югославской кухней.
При виде жирного супа и сочных люля-кебабов я чуть в обморок не свалилась — хотелось все, включая салаты, какую-то мазь под названием «сырная» и горячие лепешки. Набрав еды, мы сели за деревянный стол, я хлопнула рюмку водки, а Паша выпил теплого безалкогольного пива.
— Мне вообще кажется, — болтала я, обжигаясь супом, — что родственники — величайшая несправедливость. Они вспоминают о кровных узах, лишь когда можно что-нибудь урвать, и тут уж давят на моральный долг и прочие условные понятия. Когда умерла моя бабушка, у меня образовалось такое количество родни, что я просто удивилась. Приехала даже какая-то бабища из-под Рязани, оказавшаяся двоюродной сестрой первого мужа моей бабушки, представляешь? Якобы бабушка всегда к ней хорошо относилась и обещала, лет сорок назад, упомянуть в последнем волеизъявлении.
— А ты что? — Паша резал пластмассовым ножом кебаб, из которого стекала струйка жира.
— Выгнала ее, разумеется.
— Н-да. — Паша закатил глаза, показывая, что котлета — верх блаженства. — Мой дядя, мамин брат, тоже фрукт. У него была трехкомнатная квартира, в которой он после смерти тети жил вдвоем с моей двоюродной сестрой. Дядя большую часть года проводил на даче, а когда кузина вышла замуж, вообще перестал с дачи уезжать. Она родила двоих детей, а потом дядя умер. Через неделю после похорон к ней вваливается с участковым жуткое существо женского пола и сообщает, что она — жена дяди. Он лет семь назад был в Крыму, расписался с этой грымзой и, понимаешь, забыл развестись. Завещания не было, и эта женушка отсудила полквартиры. Здорово?
Тут вдруг в кафе — через задний вход — протиснулась тщедушная старушка самое меньшее в трех пальто. За ней перетаптывались пять или шесть дворняжек на веревочках. Бабушка огляделась и пошла меж рядами, выклянчивая мелочь. На нее старались не обращать внимания — она была грязная и вонючая, но бабушка, без толку простояв возле двух столов, изменила поведение. Она выпустила собак вперед и вдруг заголосила что было мочи: «Памагите, люди добры-еееееее!» Собачки тут же оживились и в такт хозяйке громко и пронзительно затявкали. Поднялся такой бедлам, что повар и официант не могли подступиться — собаки метались во все стороны, выли, старушенция верещала, и все посетители сами прибежали, чтобы напихать ей десяток, лишь бы побыстрее от нее избавиться. Получив выкуп, бабушка исчезла — так же тихо, как появилась.
