А потом прошла мимо матери, даже не посмотрев в её сторону. Натянула на себя древние джинсы, поношенную олимпийку и отправилась на работу. Полы в тот день я драила с каким-то особым остервенением, после чего ещё долго бродила по району, не представляя, как смогу вернуться домой. Думала позвонить Роме, но так и не решила, что ему сказать: жаловаться на свои проблемы было бессмысленно, меньше бы их от этого не стало.

Дело шло к вечеру, когда я отворила дверь квартиры. И опять меня встретила тишина, нарушаемая лишь воплями Муси.

— Сейчас, — бросила я, стягивая с себя кроссовки, — покормлю тебя.

Кошка орала на кухне, но я решила сначала вымыть руки. Мамы было не слышно. В голове даже проскочила крамольная мысль, что, может быть, она сбежала… Не знаю, что я делала бы с этим, но… Но в мечтах это выглядело вполне заманчиво.

Пока я вытирала руки, пришла Муся и принялась кусать меня за штанины.

— Эй, — возмутилась я, — сказала же, сейчас.

Но кошка не унималась, продолжая нервно крутиться у меня под ногами.

— Ма, — крикнула я в пустоту, выходя из ванной. — А кошку покормить можно было?

Вместо ответа — тишина. И чего я, собственно, ждала?

Подхватила кошку на руки, но это ничуть её не успокоило. Муся продолжала орать и вырываться.

— Да что с тобой такое?! — возмутилась я, перешагивая через порог кухни.

Первым, что я увидела, были ноги, видневшиеся из-под стола. Замерла на месте, пытаясь осмыслить увиденное, и лишь только потом кинулась к маме. Она лежала на полу в россыпи таблеток, которые, казалось, были повсюду. Но мне упорно думалось о том, что их должно было быть больше, гораздо больше.

Тормошила маму и никак не могла вспомнить, насколько полной с утра была банка.

— Проснись, проснись, проснись, — повторяла как заведённая, тормоша мать. — Ну пожалуйста, проснись!

Её кожа была неестественно холодной.

— Мамочка… — прошептала я, глотая горькие слёзы.

***

Поразительно, как много всего в нашей голове меняет близость смерти, даже если она чужая…

Та ночь была самой страшной в моей жизни. Я сидела в приёмном покое и молилась. Молилась за маму, за врачей, за себя… Впрочем, себя я скорее проклинала, снедаемая ненавистью и отвращением к собственной персоне. Я её чуть не убила. И это было настолько ужасно, что у меня даже дышать выходило с трудом.

За десять часов, проведённых в больнице, я поняла очень многое. И самым шокирующим открытием явилось осознание того, что я не умела любить собственную мать. Любить той любовью, которой она заслуживала. Почти с самого детства я смотрела на неё со снисхождением, в то время как родительница пыталась, действительно пыталась быть мне хорошей матерью. Да, коряво, да, непутёво, но ведь она была не виновата. Сразу вспомнились бабушкины слова о том, что врачи отговаривали маму рожать, а она не послушалась и не просто дала мне жизнь, но продолжала любить меня, несмотря на всю мою неблагодарность.

Второе открытие вышло не менее болезненным. Моя мама никому не была нужна. Для системы, общества и государства она была полоумной женщиной, создающей лишь одни проблемы. Списанный материал, на который обращали внимание лишь тогда, когда тот нёс угрозу себе или окружающим. Если бы она не пережила эту ночь, никто бы и не заметил. И даже Черновы заботились о ней лишь потому, что это была МОЯ мама. И в этом не было их вины, они и так сделали всё возможное и невозможное. Единственными людьми, для которых судьба мамы имела значение, были мы с бабушкой. Вот только бабушки не стало… А значит, теперь я была обязана заботиться о ней за нас двоих. И не потому, что мне некуда деваться, а потому, что это моя МАМА.

Утро принесло чёткое понимание, что Питер навсегда остался в прошлом и что моё место — здесь. Я даже сожалений из-за этого не испытывала, лишь холодное спокойствие и уверенность в том, что поступаю правильно.

— Романова? — в коридоре появилась уставшая после ночной смены медсестра. — Опасность миновала, ваша мама будет жить.

***

Сложнее всего мне дался разговор с Ромой.

— Я никуда не поеду, — в десятый раз повторила ему. — Моё место рядом с мамой.

— Она в больнице!

— Её выпишут рано или поздно.

После того как врачи спасли ей жизнь и она пришла в себя, её поместили в психиатрический диспансер, как это бывало раньше.

— И что тогда? Ты планируешь вот так вот… убить своё будущее, заперев себя в этом доме?

Он злился. Мне тоже было не по себе, но я всеми силами сохраняла спокойствие. Ромкиного гнева нам хватало с головой.

— Я что-нибудь придумаю.

— Вот сначала придумай, — бросил он и ушёл, громко хлопнув дверью.

Есть ли у одиночества предел?

***

Отчислялась из ВУЗа я по телефону, предварительно сходив в магазин и купив чекушку водки. До этого мои отношения с алкоголем сводились к минимуму: несколько бокалов вина, которые можно было пересчитать по пальцам, и пара банок пива, выпитых в посиделках с одноклассниками. Но что-то, как обычно, пошло не так, и всего лишь одна рюмка водки нокаутом ударила в голову и, вместо того чтобы придать смелости, вконец расклеила меня. В деканате практически сразу же согласились отчислить так и не случившуюся студентку, видимо испугавшись моих рыданий, которые прорывались сквозь сбивчивую речь. И то верно: баба с возу — кобыле легче. Выслушав подробную инструкцию, как оформить отчисление посредством электронной переписки и получить свои документы обратно, я завалилась спать, случайно опрокинув рюмку с остатками водки на ковёр.

Проснулась поздно вечером от жуткого ощущения, что на меня кто-то смотрит. Испуганно подскочив на диване, я встретилась с родным взглядом карих глаз.

— Ну и скажи мне, как тебя здесь одну оставить? — тяжко вздохнул Рома, заправив прядь моих волос мне за ухо.

Жалобно всхлипнула и уткнулась ему в основание шеи. Это была ночь предельной честности между нами, богатая на эмоции, когда не нужно было ни оправдываться, ни объяснять, ни требовать. Были просто мы со всеми своими чувствами, страхами и решениями. А на утро Рома огорошил меня своим заявлением:

— Я тоже никуда не поеду.

— Ты не можешь…

— Могу, — жёстко перебил. — Ты решила всё за себя, а я за себя. Вопрос закрыт.

Я честно пыталась спорить, но он не слушал, категорически заявив, что один в Питер не вернётся.

— Это шантаж!

— Я от тебя ничего не требую.

— Нет, не требуешь. Лишь делаешь всё возможное, чтобы я тут от чувства вины сгорела.

Выразительный взгляд в мою сторону.

— Думай что хочешь.

Мы возвращались к этому разговору вновь и вновь. Одно дело жертвовать своими интересами, совсем другое — ломать жизнь ещё и Ромке.

— У меня такое чувство, что ты от меня избавиться хочешь! — всплеснул он руками в один из таких споров.

— Да не хочу я от тебя избавиться!

— Тогда чего ты хочешь?!

— Чтобы ты счастлив был! — злые слёзы в который раз начали скапливаться в уголках глаз. В последнее время я только и делала, что ревела.

— Тогда почему ты думаешь, что я могу быть счастлив без тебя?!

Его заявление было настолько неожиданным, что у меня даже челюсть отпала. И со следующими словами я тоже нашлась не сразу. Ну не принято у нас с ним было говорить про чувства...

— Твои родители не простят мне, если из-за меня ты похеришь своё будущее, — прибегла я к последнему аргументу.

Он изогнул свою идеальную бровь, словно спрашивая: «Серьёзно?». На этом со всей моей аргументацией было покончено.

Наверное, я всё же хотела, чтобы он остался. Нет, не так. Я, конечно же, хотела быть рядом с Ромой. Его отъезд пугал меня, буквально закручивая всё во мне в тугой узел. Но и втягивать его в свою безысходность я считала чудовищным.

***

Первое сентября мы встретили на берегу местного озера, по привычке именуемого морем. Меня не покидало ощущение, что это последние дни затишья перед бурей, хотя, казалось бы, всё самое ужасное уже произошло. Но в тот день можно было ни о чём не думать, греясь в лучах осеннего солнца и никуда не спеша.