Он много злился, но чаще всего не на неё, а на кого-то другого. Если и случалось так, что она делала что-то, что раздражало его, то Стелла старалась быстро исправиться. Она всегда помнила, каким жестоким и требовательным может быть Катон, и не хотела, чтобы подобное касалось её лишний раз.

— Я явно не из породы фей, — ещё тише проговорила она, пытаясь всем своим видом показать, что чистить оружие ей намного интереснее. — Они такие красивые, утончённые, сильные… И я не из вашей породы, я же человек, а вы не люди…

— И что же ты хочешь этим сказать?

«Я глупая», — едва не сорвалось с языка, но, к счастью, она сумела вовремя остановить себя. Она уже не маленькая девочка, которой Катон в зависимости от настроения мог простить различные капризы. Если он сказал ей заняться его оружием, значит, она точно уже где-то провинилась. Незачем ухудшать ситуацию неосторожными высказываниями.

— Люди не хотят принимать меня, потому что я чудовище?

Катон говорил ей, что людям не было приятно, когда он появлялся в её обществе. Будто она была не девушкой, умеющей перевоплощаться в волчицу, а смертельной концентрацией хаоса, оскверняющей сам мир и каждого его жителя по отдельности.

Он долго смотрел на неё, сцепив в руки замок, и Стелла с напряжением ждала, когда он скажет хоть что-нибудь. Он редко был таким молчаливым: если не поддерживал её болтовню, то угрожал кому-нибудь, говорил, что крики раненых и умирающих — песнь для его ушей, перемывал кости Третьему сальватору, пытавшемуся отыскать путь к затерянным под землёй Энтланго знаниям. Стелла видела несколько посланий с надломанной синей сургучной печатью с изображением орла, раскрывшего крылья на фоне скрещенных мечей. Это был символ рода Лайне, под которым Киллиан из рода Дасмальто, родной брат королевы Жозефины, управлял Омагой.

— Подойди, — наконец сказал Катон.

Стелла отложила его оружие и встала, чувствуя, как ноги наливаются свинцом. Катон редко воздействовал на неё магией, но сейчас наверняка хотел, чтобы она, несмотря на эту тяжесть, всё же продолжала идти. Так было всегда, сколько бы Катон ни проверял её. Только у него были ответы на вопросы, которые терзали её, и утешение, в котором она отчаянно нуждалась.

— Что я тебе постоянно говорил? — спросил Катон, посмотрев на неё снизу вверх.

Даже если она стояла, а он сидел, он всё равно казался крупнее и сильнее. Стелла никогда бы не смогла сравниться с ним в этом, как и в его уме: она точно знала, о чём он спросил, поняла лишь по интонации и вздёрнутой светлой брови.

— Дикая Охота всегда берёт всё самое лучшее, — отчеканила она давно заученные слова.

Это было правдой, ставшей для неё молитвой. Дикая Охота брала лучшую дичь, лучшее оружие, лучших воинов, чтобы те стали Охотниками, и лучших женщин, чтобы они удовлетворяли все их желания столько, сколько они хотят. Стелла не раз заставала Катона с женщиной, а то и несколькими, и знала, что он имел право брать их.

— Именно, — произнёс он, улыбнувшись. — Дикая Охота всегда берёт всё самое лучшее. А кто я?

— Вождь Дикой Охоты, — едва не запнувшись, ответила Стелла.

— Правильно. Я — вождь, я и есть Дикая Охота, и я всегда беру всё самое лучшее. Понимаешь, что это значит?

— Да.

— Молодец. А теперь раздевайся.

Стелла опешила, моргнула, поначалу решив, что не распознала в словах Катона скрытого смысла. Его там никогда и не было, только не в разговоре с ней, ведь он всегда был честен и открыт настолько, насколько это возможно.

Наконец она, переборов сухость во рту, осторожно уточнила:

— Что?

— Раздевайся, — спокойно повторил Катон. — Ну же, не заставляй меня ждать.

Стелла бы и не подумала, но впервые ощутила неловкость. Ей нечего было стесняться: Катон видел её без одежды сотни, тысячи раз, когда она меняла обличье, и занимался её ранами, даже мелкими царапинами и ссадинами. Он всегда заботился о ней, потому что он был хорошим вождём.

Она бережно сняла одежду, как и всегда, когда ей не нужно было срочно становиться волчицей, аккуратно сложила её, примостив на край постели, оказавшейся ближе всего.

— Подойди, — сказал Катон, даже подозвал ладонью, будто Стелла могла перепутать направление.

Она подошла ещё на три шага, сократив расстояние между ними, и почти не вздрогнула, когда широкая ладонь Катона с длинными мозолистыми пальцами легла ей на талию.

— Феи — это пыль под нашими ногами, — вкрадчиво произнёс Катон, смотря ей в глаза. — Для нас они смертны так же, как люди — для них. Всего лишь оболочка, внутри одна гниль. Весь этот мир — лишь оболочка, ненужная, старая, рассыпающаяся, а внутри — пустота. Ты — другое дело. Помни, что Дикая Охота всегда берёт всё самое лучшее.

Тогда Стелла не представляла, что толкнуло его на этот странный поступок: то ли Катон ждал, пока она наконец созреет, то ли, наоборот, устал этого ждать. Она не представляла, зачем это, и сильно испугалась, когда Катон резко поднялся и припал к её губам с жадным поцелуем, руками прижимая к себе. Многочисленные крепления и застёжки на его одежде царапнули её кожу, сильные пальцы впились в спину так, что наверняка оставили синяки. Жар от жаровень, расставленных по шатру, не шёл ни в какое сравнение с жаром тела, прижавшегося к ней.

Стелла действительно не понимала, что сподвигло Катона на это, и даже привычное объяснение вдруг показалось ей странным. К тому же, она никогда не была с мужчиной и не знала, что ей делать. Некоторые Охотники, особенно те, кто лишь недавно был принят Катоном, пытались склонить её к близости, но либо Стелле удавалось отбиться, либо об этом узнавал Катон, любивший жестокие наказания не хуже вина и неконтролируемой драки. После нескольких подобных инцидентов Охота уяснила, что пытаться одолеть Стеллу силой равносильно подписанию смертного приговора, и её больше не трогали. Почти. Бывали смельчаки, которые считали, что Катон ничего не узнает, а если и узнает, то они справятся с ним. Но они не справлялись. Головы слетали с плеч раньше, чем они успевали издать хоть звук.

Но самому Катону нечего было бояться — не себя же ему опасаться, в самом-то деле. Может быть, поэтому он целовал Стеллу так жадно, словно она могла в любую секунду исчезнуть. Такой соблазн был: или просто вырваться, или перевоплотиться в волчицу, но как бы Стелла ни старалась, она не могла заставить себя двигаться. Что-то невидимое, чужеродное давило, лишало кислорода не хуже настойчивости Катона и делало больно почти так же, как его жёсткий взгляд, направленный на её раскрасневшееся лицо.

— Дикая Охота всегда берёт всё самое лучшее, — выдохнул он, не мигая, и повалил её постель.

Стелла знала, что, даже если бы она очень этого захотела, она бы не смогла одолеть Катона. Во время тренировочных боёв, когда он сражался в полсилы, если не в четверть, она проигрывала. У неё не было и вряд ли когда-нибудь будет то же мастерство, что и у него. Она только и могла, что выслеживать дичь, пугать своим видом других людей и думать о том, что её тело очень странно реагирует на поцелуи Катона, плавно переместившиеся на шею.

Его горячие жёсткие губы касались её кожи непривычно мягко, аккуратно, язык оставлял влажный след, пока руки изучали её тело сантиметр за сантиметром. Каждый старый шрам, царапина, синяк, небольшое свежее увечье, полученное на недавней охоте — руки Катона были везде. Стелла хотела вжаться в постель и провалиться сквозь ткани так, чтобы её никто не достал, но не могла. Чужеродная сила давила, Катон целовал её тело, изредка покусывая кожу, оставляя следы, которые точно не собирался убирать своей магией, и неторопливо вёл ладонью от её шеи к груди, животу и ниже, до тех пор, пока пальцы не легли между её ног.

Стелла стиснула зубы, почувствовав внутри первый палец, и крепко обняла Катона за шею. Чужеродная сила продолжала давить, разливая по телу жар и низкий смех Катона, отдающийся лёгкой вибрацией даже в костях. Это не шло ни в какое сравнение с тем азартом, что она испытывала во время охоты, когда понимала, что дичь не сможет сбежать. То всегда чувствовала Стелла-волчица, но не Стелла-человек, не понимавшая, что хорошего может быть в том, чтобы без остановки ласкать друг друга.