Она открывает рот, ее глаза расширены, обе стороны лица красные — от ковра и моей руки.

Я сжимаю ее запястья над головой, пока она берет мой член в рот. Другой рукой я продеваю пальцы в ее волосы и помогаю ей отсосать мне.

Ее глаза смотрят на меня, когда она задыхается, а мой член ударяется о заднюю стенку ее горла. Боже, ей так чертовски хорошо, слюна стекает по уголкам ее красных губ.

— Блядь, ты прекрасная маленькая шлюха.

Ее глаза расширяются, но я продолжаю насаживать ее голову на себя, и тогда я чувствую, как напрягается мое тело, чувствую, как на мгновение меня отпускает весь этот гребаный гнев. Вся эта ненависть. Все эти… эмоций, в которых я словно тону.

Я кончаю ей в рот, а когда открываю глаза, смотрю, как она проглатывает все, мой член все еще у нее во рту.

Я выхожу из нее, вижу нити слюны и моей спермы, которые соединяют ее губы со мной. Затем я ползу обратно по ее телу и стягиваю трусики, раздвигаю ее бедра, мои руки обхватывают каждую из ее ног.

Я дышу на нее, разогревая ее, и она стонет в предвкушении. Я лижу ее клитор, набухший и пульсирующий на моем языке.

Боже, она уже готова.

Моя маленькая шлюшка.

Я провожу языком вниз по ее щели, дразня ее маленькую дырочку, облизывая все до самого верха, до того места, где она хочет меня. Она проводит пальцами по моим волосам, и я ввожу в нее два пальца, наслаждаясь тем, как она задыхается, когда я оказываюсь внутри нее.

Но потом я вспоминаю, как мы сюда попали.

Потом я вспоминаю, что она сделала.

Я трахаю ее пальцами сильнее, как в первую ночь нашего знакомства. Я сосу ее клитор, наслаждаюсь тем, как ее пальцы впиваются в мою кожу, как будто она хочет сделать мне больно.

Это чувство определенно взаимно.

Я поднимаю голову и шлепаю ее по киске, ощущая ее влажную вагину и слыша, как она выкрикивает мое имя.

Я делаю это снова, а затем встречаю ее взгляд, когда слюна стекает из моего рта в ее щель.

Ее губы раздвинуты, она смотрит, как я обращаюсь с ней как с дерьмом, как будто она, блядь, ничто.

Она не ничто.

Она не ничто.

Отпусти.

Но ей это нравится.

И мне тоже.

Я снова плюю на нее и погружаюсь обратно, когда она раздвигает ноги шире, бьет бедрами, желая, чтобы я снова вошел в нее. На этот раз я ввожу в нее три пальца и провожу по ней языком.

Она такая чертовски приятная на вкус.

Еще лучше от осознания того, что я только что был в ней, и я единственный, кто был в ней с тех пор, как мы познакомились.

Я чувствую, как она сжимается вокруг моих пальцев, чувствую ее жар, когда она тянет меня за волосы, ее спина отрывается от пола.

— Маверик, — задыхается она, и я не останавливаюсь, пока она повторяет это снова и снова.

Пока она не ляжет обратно, пока ее соки не зальют мой рот. Я вылизываю ее до конца в последний раз, наслаждаясь тем, как дрожат ее бедра, а затем поднимаю голову и смотрю на ее темно-зеленые глаза.

— Маверик, — снова вздыхает она, потратившись.

— Элла.

— Маверик… Я думаю…

Моя грудь напрягается. Я не знаю, хочу ли я, чтобы она сказала то, что собирается сказать дальше, но я не отворачиваюсь от нее, даже когда ее бедра раздвинуты подо мной, моя рука лежит на ее колене, и я наблюдаю, как она пытается подобрать нужные слова.

— Маверик я… — она прикусила губу. — Я думаю, я люблю тебя.

Я закрываю глаза, прижимаюсь головой к ее животу. Я не хочу видеть ее. Я не хочу слышать это. Это не то. Это не любовь. Это… неправильно. Это токсично. Пока весело, но в долгосрочной перспективе это будет чертовски ужасно для нас обоих.

Нет.

Я держу глаза закрытыми, прислушиваясь к ее дыханию. Жду ответа.

— Не любишь, детка. Ты не любишь меня.

Я отвожу ее домой.

Больше ничего нельзя сделать, а она не хочет со мной разговаривать. Кроме того, мне нужно найти Риа. Поэтому я отвожу Эллу домой, и даже когда вижу, что ее гребаная мать там, я не захожу внутрь.

Она выходит, не говоря ни слова, и захлопывает дверь Ауди.

Я все еще жду, пока она зайдет внутрь, но она не оглядывается. Просто захлопывает и свою входную дверь, оставляя дверь-ширму чуть более кривой, чем она уже была.

Я звоню Риа, но потом вспоминаю, что забрал ее гребаный телефон.

Я иду в ее квартиру. Там никого нет, и я знаю, потому что я вломился туда.

Ничего.

Я не иду к ее семье, потому что я не настолько отчаянный или глупый. Пока нет. Я думаю о том, чтобы поехать в Санктум. Я даже думаю о том, чтобы поехать к родителям, но не делаю этого.

И никому не говорю.

Я сижу в своем доме, задернув шторы, и думаю, какого хрена я делаю со своей жалкой проклятой жизнью.

И я продолжаю сидеть там, пока день сменяется ночью. Когда мой желудок урчит, голова болит, а живот скручен в узел.

Я думаю обо всем, о чем не позволяю себе думать, пока не буду готов снова и снова получать по башке.

Я думаю о Малакае.

О няне.

О крови.

О ее голове.

Я думаю обо всем этом.

Я думаю о своем брате.

Я думаю о его светло-русых волосах, о ямочках, которые появлялись на его лице, когда он улыбался мне или Бруклин.

Я думаю о Бруклин тоже. О Джеремайе Рейне и его руках на Элле. Моей.

Но она не моя. Она никогда не будет моей.

Amor fati. Любимец 6; любовь к судьбе. Другой способ сказать, что как бы плохо жизнь тебя ни обставила, все это ради высшего блага.

Мой отец довел эту фразу до крайности после того, как мы похоронили Малакая. Он никогда больше не говорил о нем. И моя мать тоже, хотя я знаю, что это разорвало ее. Я знаю, потому что в течение многих лет она почти каждый божий день проводила взаперти в своем кабинете, занимаясь Бог знает чем. Если я пыталась заговорить о Малакае, или о том, что произошло после того, как я толкнул его, или о няне, мой отец впадал в ярость.

Малакая не существует, сказал бы он. Малакая больше нет.

Factum fieri infectum non potest. Поступок невозможно исправить.

И я сделал это так. Я убил его.

К черту это. К черту их. К черту все это дерьмо.

Звонок в дверь застает меня врасплох.

Я тру глаза, смотрю на часы на микроволновой печи на кухне. Уже девять вечера, а я не хочу двигаться. На мне все еще футболка и шорты, в которых я был, когда спустился вниз и обнаружил, что Элла испоганила всю мою жизнь.

Кого я обманываю? Моя жизнь была испорчена с того момента, как я родился Астором.

Я заставляю себя подняться, когда в дверь снова звонят, и надеюсь, что это не тот, кого я хочу убить: Люцифер, Джеремайя, может быть, даже сама Элла.

Пожалуйста, не будьте ими.

Но это не они. Когда я включаю свет, то вижу сквозь травленое стекло слабую фигуру, и я знаю, кто это, и мой желудок сворачивается все туже.

Что ей, блядь, нужно?

Я открываю дверь, прежде чем успеваю подумать об этом. Может, она принесла ужин, потому что вспомнила, что у нее два сына и один еще жив.

Но у нее ничего нет в руках, когда она заставляет себя улыбнуться, а затем протягивает руки для объятий, когда заходит внутрь.

Я позволяю ей обнять себя, вдыхая запах ее слишком сладких духов, ее лака для волос.

— Привет, Мави, — мягко говорит Элизабет Астор, прижимаясь к моему плечу. — Я скучала по тебе.

Я предлагаю ей вино с винного стеллажа в холле, и мы распиваем бутылку за столом в столовой, сидя друг напротив друга, как на официальном ужине, хотя я ничего не приготовил. Есть сахарное печенье, которое Элла сделала для меня вчера вечером, до того, как все пошло к черту, но я чувствую странную защиту над этим чертовым печеньем и не предлагаю его матери.

— Почему ты действительно здесь? — спрашиваю я, опрокидывая обратно свой бокал с вином и проглатывая его целиком, а ее лесные глаза внимательно наблюдают за мной.