В конечном итоге, пробыв с бабушкой три дня, последний из которых мы полностью провели в ее саду, где я показывал, как плести Нити Земли, я с крайне отвратительным настроением двинулся в сторону родного города. Я понимал, что пора заканчивать эти мучения: как свои, так и родных. Оттягивай или нет, результат уже нельзя изменить. А если ты должен нанести решающий удар, единственным милосердием становятся острота меча и твердость руки.

Серион встретил меня холодным сухим ветром, низкими тучами и хороводом полуистлевшей листвы под ногами. Черные Башни Дома гордо высились, подпирая своими шпилями мрачное ноябрьское небо. Редкие прохожие бежали по широким каменным мостовым, кутаясь от пронизывающего ветра в плащи и шарфы. А я – наоборот замедлил шаг. Я любил этот город таким – серым, сдержанным, словно спящим на фоне древних гор. Убаюканный холодными ветрами, он замирал в ожидании, таком пронзительном, приходящим в душу каждого его жителя, пробирающем до костей. Мы все, хоть иногда, но поднимали взгляд в мрачное небо, в эту серую низкую пелену, и ждали, словно маленькие дети, словно какого-то нашего общего праздника, но, все-таки, каждый сам для себя – мы надеялись увидеть первый снег.

В ноябре город, его просторные мостовые, узкие извилистые переулки между темными каменными домами, мощенные серым булыжником площади и проспекты пустели и засыпали, точно так же как деревья и кусты, стройными черными рядами тянущиеся вдоль его аллей и улиц. Я любил ходить тогда по моему серому городу, наблюдать, как за широкими деревянными рамами окон зажигаются огни, наполняющие мир каким-то непередаваемо мрачным уютом. Как они перекликаются с круглыми фонарями вдоль тротуаров, и находят свое отражение в лужах и тонкой пленке воды на камнях, которой уже не суждено полностью высохнуть до первых заморозков. Стражники, поменявшие теперь свои мундиры на зимние, стояли на постах или патрулировали улицы, с затаенной надеждой посматривая на окна таверн, манившие теплом, запахом еды и обещанием согревающего меда. Они ждали смены караула, потому, завидев меня, всегда выглядели слегка, почти неуловимо смущенными, словно подозревали, что нарушают какое-то очень важное правило, о котором им забыли сообщить. А я чаще всего и сам игнорировал центральные проспекты города, чтобы не встречаться ни со своими солдатами, ни с кем-либо другим, предпочитал узкие и неявные тропы. Я искал уединения, искал встречи с тем, кого любил необычайно сильно – с моим серым городом, его каменными домами и размеренным, четким, словно биение сердца, ритмом улиц.

Это было мое с ним время, и Серион метал меня ледяным ветром, будто один из опавших листов, по своим мостовым и переулкам. Стуком каблуков и дребезжанием редких телег, скрипом и вздохами дверей и лавочных вывесок, треском танцующих под порывами воздушных потоков флагов и едва уловимым шипением капель дождя на фонарях город говорил со мной, успокаивал и утешал. Он убеждал меня ждать, думать, планировать, но, в то же время, словно давал крылья, и я готов был нестись вперед, неважно, куда, лишь бы не стоять на месте. Но только не покидая его, не позволяя ему остаться один на один с ноябрем. Мы трое были добрыми друзьями, встреча которых становилась возможной лишь раз в год, и я использовал каждое свое свободное мгновение, чтобы провести его с ними.

Я отчаянно надеялся теперь, что это свидание не станет последним, что ничего в этом бездновом мире не сможет меня вынудить покинуть навсегда и прекратить навещать мой город из серого камня, растворяться в переплетении его улиц, вдыхать трескающийся от сухости ледяной воздух и тонуть в омуте его неба. Серион был моей первой любовью, безрассудной и страстной, и ни один самый распрекрасный и важный уголок мира не смел заставлять меня отказаться от наших встреч.

Я немного побродил по улицам, забыв обо всем, просто смотрел на городские будни и стуком собственных каблуком выбивал по мостовым тот же размеренный ритм, что и остальные. Пока еще я был его частью и еще имел на это право. Стражники, завидев меня, коротко кланялись, почти кивали, со своих постов, приветствуя своего командира. Я знал, что о моем приезде уже известно отцу, а то, что было известно генералу Равелу, в очень скором времени становилось не новостью и для мастера Сэддока. Я снова почувствовал неумолимый бег времени. Пора было действовать.

– Ты должен понимать, Алво, – сказал отец перед моим отъездом к бабушке, – что каждое твое действие теперь будет нести за собой почти бесконечную череду последствий. От маленьких и незначительных, до вполне ощутимых. И каждое из них можно расценить как полезное или как опасное, в зависимости от того, с какой стороны ты предпочтешь на него взглянуть.

Он стоял у окна в моей комнате, задумчиво изучая стекающие по стеклу капли дождя.

– Великие Дома, – продолжил отец после небольшой паузы, дающей мне максимально четко ощутить все то тяжелое отчаянье, с которым я готовился сейчас к новой роли, совершенно ничего в ней не смысля, – обещали тебе свою помощь, но никто не собирался уточнять, какой именно по характеру и масштабам она будет. Они полагают, что качество этой помощи ты определишь сам. В том числе тем, к кому из них придешь с докладом. Они не знают, что ты им готовишь, и ждут информации, которая даст контроль над ситуацией. И каждый жаждет заполучить ее раньше остальных.

Если честно, я и сам задумывался об этом. Я одинаково сильно уважал и любил всех своих учителей и готов был бы помочь кому угодно из них, если бы выбирал сейчас сам для себя, а не закладывал бы прочный фундамент отношений с четырьмя могучими китами власти для всех алхимиков настоящего и будущего. Я прекрасно осознавал, что здесь уже не могу полагаться исключительно на свои теплые чувства – мне нужен был холодный рассудок и расчет, качества, которые определяют настоящего мастера Дома, но не меня, как человека.

– У тебя есть четыре Великих Дома, считающих тебя частью своей семьи, – отец нарисовал на вспотевшем от влаги стекле круг и разделил его на четыре части. Я коротко усмехнулся, наблюдая за ним – папа всегда любил наглядность. – Каждый из них примет тебя и твой доклад с распростертыми объятиями. Хэйлед, – он поставил точку на левый верхний сектор, – с его интригами, развитой шпионской сетью и статусом Первого Дома, даст тебе немыслимое преимущество на первое время.

– На первое? – Я удивился, искренне полагая, что достоинства хэдденов вполне способны обеспечить счастливую жизнь многим поколениям моих людей.

– Если ты сумеешь правильно распорядиться информацией, то, конечно, на очень долгое время, – вздохнув, признал отец.

Кажется, он не слишком-то в меня верил.

– Но ты должен понимать, что это будет означать для тебя в плане отношений с Дех-Рааденом, – с мрачной усмешкой добавил папа. – Далее, – вторая, верхняя правая четверть круга была отмечена отцовской рукой, – Суулед. Мастер Ани-Ла может предложить, как минимум, финансовую и торговую помощь, которая вряд ли доступна кому-либо из остальных. Плюс, ты получаешь теплые отношения с Хэйледом, обращаясь к его союзнику. И сохраняешь надежду на поддержку Денно, что тоже немаловажно. Но тут следует учесть – мастер Орлин не забудет о том, что ты пришел не к ней, и с большим удовольствием припомнит об этом при случае. Не мне тебе объяснять как хэддены относятся к информации.

– И как припоминают долги, – криво усмехнулся я.

– Алво, это в любом случае не станет твоим долгом, – отец устало вздохнул. – Мы говорим о мастерах Великих Домов и, тем более, об Орлин. Она прекрасно понимает, что у нее всего один шанс из четырех, плюс способна великолепно справиться с получением нужных ей знаний сама. Мстить она точно не будет. При любом твоем выборе.

– Зато интриг и пакостей устроит столько, что проще будет самому вздернуться, – мрачно хмыкнул я.

Отец, оглянувшись через плечо, посмотрел на меня с ехидной ухмылкой. Да, папа, я помню, что сам во всем виноват, мне не дают случая об этом забыть.