После гражданской войны дачу передали детскому дому Всероссийского общества слепых. Детишки в детдоме были разные, от воспитанников богоугодных заведений до беспризорников, но все жалкие сироты, инвалиды – кто слабовидящий, кто и совсем незрячий. Татьяну Степановну взяли преподавать слепым нотную грамоту и фортепьяно, а также вести хоровые занятия. Она выучилась пользоваться брайлевскими нотациями и с детишками занималась хорошо, терпеливо. Еще их учили играть на духовых инструментах – флейте, трубе. Через годик-другой Мезенский хор и оркестр слепых детей славился не только в поселке. На летние концерты для населения с классической программой приезжали гости издалека, один раз даже из самой Германии, слушали, восхищались.

Директором детского дома был Иван Петрухин, музыкант от Бога и дирижер, тоже слабовидящий, выпускник Императорского института слепых, вдохновенный гений музыки и пламенный революционер. А Татьяна, как пушкинская тезка, – сама душа, поэзия, русая коса, глазищи в пол-лица. Возник роман, тайный и страстный, но недолгий.

Детский дом расформировали, решили, что слепым деткам нужно больше трудовых навыков прививать и передали их в учебно-производственные предприятия. Иван Петрухин сгинул, как не было, поговаривали, что оказался враг народа, но никто точно не знал. Татьяна осталась без работы, да под подозрением в порочащих связях. Какое-то время перебивалась с хлеба на воду, добрые люди помогали; после, когда народ стал зажиточней, ходила по домам со своей нотной папочкой, учила местных и приезжих на лето недорослей по клавишам барабанить. После войны в Гущино музыкальную школу открыли, туда она неожиданно легко трудоустроилась. Тогда уже не так смотрели на происхождение и партийную принадлежность.

С годами она высохла, от бывшей красоты лишь глаза во все лицо остались. Волосики седые жиденькие, остатки богатой косы, забирала в шишку на затылке, прикрывала беретиком или шарфиком. Тайком бегала в церковь Черкасовскую, истово молилась, свечки ставила. Дома ходила бочком по стеночке. Мишка Шишкин приучил.

– Главное, мне Сашку прописать, Степановна, – говорила Матрена, – я свое отжила, а ему только начинать. Савельич старый уж, детям его ничего не надобно, а сколько добра пропадет, ежели хозяина не будет…

– Подождите, Матрена Ивановна, – робко возражала умудренная жизнью «овца», экономно разбавляя чашку кипятку каплей жидкой заварки, – с чего вы Николая Савельича хороните раньше времени? Да и имущество-то, небось, у него в собственности, хоть земля и государственная, а к дому приписана, дом, стало быть, детям достанется, если что… не дай Бог.

– А прописка на что! – горячилась Матрена, – если что, и в суд могу пойти. Неважно, кто ты по званию. Мое – мне по закону вынь да отдай.

Татьяна Степановна не отвечала, но смотрела будто с жалостью.

– Что взять-то с нее? – подумала Матрена, – овца, она и есть овца. Да еще и паршивая. Но все ж порой и от такой нужен шерсти клок.

Матрена вздохнула и подвинула блюдечко с вареньем.

– Ешь варенье-то, – ворчливо сказала она, – а то скоро ноги таскать не будешь.

Татьяна Степановна благодарно закивала и взяла варенья на кончик чайной ложечки.

Обсудили кому мыть коридор и кухню на этой неделе, а также новых соседей, недавно въехавших и живущих с другого входа. Пришли к выводу, что люди вроде неплохие, тихие, хозяйственные.

– Погуляй, Степановна, завтра с утра с мальцом, – в окончании беседы не то попросила, не то приказала Матрена, – Шурке на работу выходить, а мне по делам отлучиться надо бы.

Татьяна Степановна помолчала. Назавтра был Духов день, и она собиралась к заутрене в Черкасовский храм. Но состояние ее после сегодняшней праздничной службы было возвышенное, просветленное и ссориться ни с кем не хотелось.

– Погуляю, отчего не погулять, – отвечала кротко, – постучите мне в дверь, как Сашеньку соберете.

– Ладно, – подытожила Матрена, – спаси тебя Бог, соседушка.

Интеллигентское «выканье» ее раздражало, но она никогда не оговаривала за него Татьяну Степановну. Была неизъяснимая сладость в том, чтобы слушать эту почтительную речь, а в ответ – по-свойски, по-простому – отвечать на "ты". До революции в семействе, где прислуживала Матрена, господ называли только на «вы», обращались по имени-отчеству, или «барин, барыня». Прислуге же «тыкали» без малейшего стесненья, поди туда-сюда, подай то-се. Теперь она сама стала, как та барыня, – а где они, ее господа хорошие?

…

Татьяна Степановна представила, как она пойдет неспешно с колясочкой, погожим утром, по широкой зеленой улице. Свернет налево, к бывшей даче Олексеенко. Хорошо, что не отдали ее под рабочее общежитие, взяли под свое крыло художники-писатели.

Они с Сашенькой постоят у ворот с расписными райскими птицами, посмотрят сквозь замысловатые прорези забора на бревенчатый особняк с остроугольными башнями. Жаль, что ближе не подойдешь. Потому что стены снизу доверху украшены резными панно с завитушками. Там чу́дные растения, чудны́е животные. И летит над деревянными кудрями волн Царевна-лебедь, похожая то ли на крылатую русалку, то ли на сирин-птицу в вычурной короне. Татьяна Степановна возьмет младенца на руки, покажет ему дом, познакомит с единорогами, семарглами, жар-цветами и самой царицей Дома, Лебедью.

– А после пойдем с ним Спасом Нерукотворным любоваться, – решила про себя Татьяна Степановна. – Чтобы подрастал ребеночек уже с красотою в памяти.

А что до службы – так встанет рано, да сама дома по Уставу помолится. Попросит за себя, за знакомых и незнакомых. За странствующих и путешествующих, за воинов российских, за отца Федора из Черкасовской церкви, за святейшего патриарха Иосифа. За девочек Морковкиных, Смирнова Николая Савельевича, Матрену Ивановну с семейством, отдельно – за Мишку бесноватого:

«Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят.»

Правду говорят, что человек предполагает, а Бог располагает. Ждала Матрена прибыли, а сплошной убыток вышел. Только в смирновском доме прижилась и временную регистрацию получила, как увезли Мишку в медицинском фургоне. Уехал целым человеком, вернулся инвалидом, обе ноги отрезали. Сказали, ели спасли, еще немного – и вышло бы общее заражение крови, а от него лекарства пока не придумано.

Все случилось быстро да не сразу. Сын давно страдал ногами, но к врачам не шел, заливал недомогание водочкой. Стопы у него отекали, кожа лопалась и воспалялась. Матрена заваривала ему лечебную траву зверобой, но тот выплескивал отвар в поганое ведро и ругался.

Шурка причиной болезни считала то, что муж отродясь не моет ног.

– Вот и гниешь заживо теперь, – с некоторым даже злорадством сообщала кряхтящему на кровати Мишке. И шла на работу. Муж кидал в нее подушкой, но промахивался, а она и не поднимала.

Шурка вообще волю взяла. Сашку сдала в круглосуточные ясли. Дуняша Лукиничева устроила ее работать посменно на текстильную фабрику Арманд. И пойди Шурке возрази, если всю семью кормит – Мишка-то давно нигде не работает.

Участковый Петр Жемочкин около них все вился ужом. Ему коли не прописка, то алкоголизм и тунеядство на территории. Приходил, сидел на кухне, пугал сына:

– За ум не возьмешься, выселю на сто первый километр. Поедешь в Александров прохлаждаться.

(Историческое образование у Петьки было, высшее. Случаем попал в милицию, да и прижился там.)

– А и в Александрове люди живут, – хорохорился Мишка после ухода участкового.

Дохорохорился. Стал как-то под утро орать не переставая. Пришлось бежать на почту к телефону-автомату, неотложку вызывать. Врачиха глянула на сочащиеся гноем ступни, побелела вся и говорит:

– Срочно в больницу! Гангрена обеих ног.

Матрена волком взвыла. А Шурке хоть бы хны – хвостом махнула и на работу ускакала.

…

При выписке докторица молодая строго-настрого приказала – не пить, не курить.