Но осуществила она этот план гораздо позже. Евгения опередила ее, родив следом за сыном дочь.

Имена у детей ее были необыкновенные. Мальчика нарекли в честь прадеда Савелия, а сестру собирались назвать как бабушку по отцу, Милица. Но воспротивилась вторая бабушка, Надежда Васильевна.

– Будут ребенка дразнить, Милицией обзывать, – пригрозила она бездумным родителям, и те от своей идеи отказались.

Назвали не модно, не Леной, Светой или Людмилой, как мечталось бабушке, но и без особых изысков. Так матери захотелось, чтобы новорожденная, совершенная, как фарфоровая куколка, носила символическое имя Любовь.

Крепкая и энергичная женщина была Матрена Ивановна, жить бы ей да жить, до ста лет. Все бегала, крутилась, везде успевала. Хозяйство вела, внука нянчила, сына-инвалида обихаживала. Но подвел неожиданно организм.

Видно, крестная ноша не по силам оказалась.

Получила апоплексический удар. Сперва вроде отлежалась, начала говорить почти внятно, по дому чуток передвигаться. А тут второй подоспел, и она онемела, обездвижила. Врачи сказали, функции не восстановятся, и сдали родные в лице невестки Шурки Матрену в неврологический интернат.

Никто ее не навещал, кормили плохо, санитарки за больными не особо приглядывали. Только перед проверками начинали подмывать, менять вонючие клеенки, простыни стлать. А комиссии редко наезжали, к сожалению.

Матрена терпеливо лежала, тихонько двигала – рукой, ногой. Молитвы припоминала, детство деревенское. Виделось ей всегда лето, косогор цветущий и мягкая белая пыль дороги, по которой она идет босиком. Постепенно стала садиться, на горшок ходить. Пыталась есть сама, хоть и половину мимо онемевшего рта проливала, а санитарка на то бранилась непотребственно.

Тут Шурка ее навестила, первый раз за несколько месяцев. Привезла гостинец пустяковый, посидела у постели, посмотрела пристально. Матрена показала. что узнала, помычала, порадовалась.

Шурка слюну ей на щеке вытерла и говорит неодобрительно:

– Эк вас, мама, перекосило, будто все время ухмыляетесь.

И добавила:

– Если домой собираетесь, то напрасно. Ухаживать некому. Я работаю, а Михаил инвалид. Сашка маленький, рук не хватает. Так что будете тут жить, больше вам нигде места нету.

Матрена так и обмерла, сжалась вся. А Шурка встала и пошла себе с независимым выражением спины, как давно наловчилась. Дескать, можете говорить, что угодно, а будет все равно – по-моему.

…

Матрена после того все думала, как ей быть. В интернате оставаться она не могла, надо было ей на белую дорогу попасть. Когда начала передвигаться понемногу с палочкой, то и ушла вечером, в чем была, в халате, телогрейке, и валенках, завязанная крест-накрест старым шерстяным платком. Топили плохо, из окон дуло, и вся ее одежда была на ней.

Через кухню и черный ход словно ноги сами повели. Пролезла сквозь дыру в заборе позади помойных баков и оказалась в лесу. Хорошо, оттепель была, снег до земли стаял. Да и лес не лес оказался, полоса придорожная.

Стоит на проезжей части, обеими руками за палку держится.

– Вот и дорога, – думает, – только темная она какая-то.

Тут фары издалека, несется грузовик, чуть не сбил, еле остановиться успел. Шофер, парень в солдатской форме, перепугался чуть ли не до смерти.

– Мать, – говорит, – ты откуда здесь? Заблудилась, что ли?

Посадил в кабину, налил чаю из термоса, а ее трясет, чай горячий разливается.

Он подумал, что от холода.

– Ты, – спрашивает, – куда идешь? В какую тебе сторону?

Матрена стала думать, как ее деревня называется, а сообразить не может. Потом вспомнила.

– Мез-ня, – ответила разборчиво, хоть и с трудом.

– Да это недалеко, – обрадовался парень, – отвезу по назначению.

Приехали в Мезню. Пробирались медленно по заметенным темным улицам. Матрена и не узнала поначалу, где она. Вдруг знакомое увидела.

– Здесь, – показала рукой.

Шофер машину остановил, выгрузил ее и уехал. Матрена открыла вертушку на калитке и пошла по подтаявшей тропинке.

Дверь была заперта. Она посидела на широких ступеньках, отдышалась. Думала поспать прямо на крылечке, но какое-то нетерпение толкнуло пошарить за косяком – вот он, ключ. Вошла, затворила дверь за собой. Темно, холодно. Тихо. Не воет никто, не кричит, не плачет и не стонет, не мычит, не ругается. Замучили ее голоса. И вонь бесконечная. А здесь земляной сыростью приятно пахнет, трухой деревянной подгнившей.

Вот тут спички всегда лежат на латунном подсвечнике. Надо б свечу зажечь. Наощупь потянулась к буфету, нашарила коробок, долго чиркала головками о размякшие стенки. Руки не слушались, спички вспыхивали и гасли, ломались.

Ноги отнимались, голову заломило сильно. Двинулась дальше наугад, споткнулась о порожек, распахнулась скрипучая дверца и упала Матрена с размаху. Прямо в свою каморку под лестницей – два шага в ширину, три в длину. С топчана, накрытого толстым ватным одеялом, свалилась и мягко стукнула по голове подушка.

Матрена свернулась в клубок, потянула на себя край одеяла, так и заснула.

– Ох, как дома-то хорошо, – напоследок подумала.

На следующий день повалил снег, к вечеру ударил мороз. Матрена все спала, а во сне улыбалась.

Когда загробную жизнь отменили, смерть стала постыдной непристойностью. Ее следовало задергивать занавесом, прикрывать недомолвками, производить в определенных местах, заблаговременно туда отправляясь. Дом этих правил не знал. Крепко и просторно обустроен он был, чтоб укачивать новорожденных и покоить отошедших. Хоть и стоял покинутым долгую часть времени. До того достоял, что внутри завелся то ли антиобщественный элемент, то ли привидение. В темных стеклах видали мелькающие вспышки. Слух дошел до участкового. Он проверил: окна-двери в целости, замки заперты, следов нет. Калитку, ветром распахнутую, замотал веревочкой. Рассказал жене, а та соседям, что все кривотолки, суеверия, воображение и, возможно, немного оптический обман.

…

Жемочкину, хоть и человеку бывалому, стало нехорошо, когда труп в каморке под лестницей увидел. Говорят, что у покойников выражение мирное. Но тут то ли мороз, то ли обстоятельства так повлияли, что лежала мертвая старуха со страшною ухмылкой через все лицо.

Участковому сообщили, когда Матрена из интерната ушла, но никто и не думал, что до Мезни доберется. Решили – в лесу замерзла, да и не искали. Весной снег растает, тело найдется. Или не найдется. Мало ли народу пропадает при невыясненных обстоятельствах.

А оно вон как неудобно получилось. Теперь отписки пиши, еще и взыщут. С интерната за халатность, с Петьки за недосмотр. Шишкиным вечный укор, Смирновскому дому дурная слава. Петр решил, что одного ума мало, два лучше будет. Когда звонил Владимиру Николаевичу, весь подтянулся, ждал грома небесного.

Но тот спокойно спросил:

– Уже доложил, куда следует?

Жемочкин сообщил, что сначала посоветоваться хотел.

– Молодец, – похвалили его. – Поезжай-ка в интернат к заведующей.

…

Фургон прибыл и отбыл ближе к утру, когда поселок спал и ни одна собака по улице не пробегала. Жемочкин лично проследил. В интернате аккурат в ту ночь скончалась Матрена Ивановна Шишкина. Так в карточку записали. Родным сказали, что нашлась их пропажа в плохом состоянии, почти сразу померла. Шишкины подробностями не интересовались, схоронили Матрену быстро, в закрытом гробу – так заведующая распорядилась. Никто и не рвался в лоб целовать, плакали лишь Дуняша Лукиничева да соседки. Семен Седых, Шуркин брат, приходил на поминки с новой женой, хорошо о покойной отзывался.

Бывшая поповна и красавица Татьяна Степановна Преображенская церковные надобности отправила, молилась за Матрену и для себя просила – не о земном, а о том, чтобы кончина ее была мирная да непостыдная. Через год – вот причуда судьбы – попала в тот же интернат с диагнозом «ишемический инсульт головного мозга». Недолго мучилась, хлопот не причиняла, еды не принимала и быстро Богу душу отдала. В заведении подобных больных одобряли.