Николай Савельевич поначалу пенял Матрене за то, что не занималась огородом, как было договорено. Та все кивала на дела, «кормила завтраками», и он махнул рукой. Сколько там ему одному надобно.

Зато раскидистый ягодник был на диво хорош. Недаром еще до войны он брал саженцы породистые по знакомству. Жилистые побеги давали обильные плоды – чистые, крупные, сладкие. Сам не ел, Матрена заготавливала малиновое варенье от простуды, коричневый переваренный «кружовник» и никем не любимый «витамин» – толченую смесь смородины с сахарным песком, каменеющую в зеленоватых трехлитровых банках.

Припасы частью отправлялись сыновьям в Москву, частью оседали в дальней холодной кладовке, где и оставались навсегда. Николай Савельевич из сладкого признавал только колотый сахар и в былые времена – наливочку домашнюю мастерицы на все руки Милицы Петровны.

–Зарастает все, и траву косить пора, – думал он, сходя с крылечка и направляясь через лопухи к стыдливо приткнувшейся в зарослях дощатой будочке с вырезным сердечком для внутреннего освещения и наружного обозрения. – Надо сказать Матрене, пусть Мишку позовет.

Матренин сын, однако, был мужик пьющий, бестолковый и криворукий. Приступы трудолюбия у него случались редко. И это было к лучшему, ибо результаты могли устрашить неискушенного наблюдателя.

– Ладно уж, покосить он покосит, сильно не навредит. В том году пионы Милицыны скосил, так они вон еще гуще отрастают…

Николай Савельевич закрепил калитку невысокого штакетника деревянной вертушкой, вышел на солнечную улицу с асфальтовой мостовой посредине. Узрел невдалеке личность в светлом пиджаке и соломенной шляпе, с тростью, при окладистой седой бороде. Раскланялся степенно с соседом, Исаем Абрамовичем Цукерманом, и поспешил по тротуару к станции, на свой обычный утренний поезд.

Служба его была на Мясницкой бывшей, ныне Кирова, от «трех вокзалов» он шел пешком, мог бы и на метро проехать две остановки, однако средства экономил. Да и любил глядеть на Москву, старую, маленькую и современную, громадную, строящуюся.

Матрена с утра ходила навещать невестку. В родильный корпус не пустили, но приняли передачу – молоко в пол-литровой бутылке, банку толченой с топленым маслом картошки, ватрушки, зеленый лук и кулечек магазинных карамелек к чаю. Чтобы сама не оголодала и младенца питала как следует.

Покричала Шуру под замазанными белым окошками, но ответа не дождалась. Курившая вонючую «беломорину» у входа пожилая санитарка сказала ей уходить. Сейчас обход врачей и никаких разговорчиков. Тем более роженицы на третьем этаже лежат, да и рамы заколочены. Вставать на стол и через форточку кричать можно только вечером, когда начальство по домам разойдется.

Пришлось Матрене вернуться несолоно хлебавши.

Больница находилась в райцентре Гущино, крюк немаленький, от ходьбы она взмокла вся. Отправилась сразу к Савельичу, разожгла керосинку, накипятила воды и уселась пить чай. Вчерашняя заварка была крепкая еще. Матрена уговорила четыре чашки вприкуску. Заодно прикидывала, что сегодня сделать, что до завтра подождет, а что и вовсе отложить на потом. Навести порядок на скорую руку, настругать мыла и белье замочить, кашу приготовить и поставить упревать под старое одеяло. После бежать домой, там тоже стирка, готовка. Мишка пьяный лежит, на работу не идет, через товарищей сказался больным, хоть бы к выписке протрезвился, Господи.

К выходному Шурку надо забрать домой, до того комнату помыть, кроватку детскую из сарая достать, за приданым в Москву съездить, это целый день, придется у Савельича отпрашиваться. Старый к мелочам не цепляется, но пора бы на веранде стекла помыть и второй этаж прибрать, неровен час, нагрянут городские, греха не оберешься.

«Городскими» Матрена именовала не столько сыновей Николая Савельевича, сколько его невесток, Евгению с Лидией, одна в кудрях и в очках, а вторая с пучком и папироской. Слова худого, правда, ни разу не сказали, только все кажется, что они за спиной ее осуждают. Что хозяйствует спустя рукава, и ложки серебряные пропадают.

– Хоть бы и так, – возразила Матрена невидимым врагам, – вы тут на все готовенькое. От безделья отдыхать. Трудились бы с мое, не особо стали бы ракетками махать и мячиками кидаться.

Утешив себя этим рассуждением, она допила чай, сполоснула чашку под рукомойником, поставила вариться кашу и отправилась разбирать белье. Глядишь, простынки мягонькие приглядит на пеленки-подгузники, сейчас только успевай стирать, тряпок не напасешься.

Фамилия Вали была Морковкина, и все звали ее Морковкой. А как еще звать конопатую девочку с рыжей косой и овощной фамилией? Та к двенадцати годам притерпелась и не обижалась. Тем более что мать Варвару тоже все по фамилии называли.

– Эй, Морковкина! – так соседи окликали и на работе обращались.

Отца у Вали не было, и в глубине души она подозревала, что на свет произошла ботаническим способом почкования. Маленькая Морковка – от большой. Хотя теорию деторождения Морковка знала, да и практику часто наблюдала.

Совсем недавно у соседки тети Шуры Шишкиной сын народился. Дядя Миша неделю пьяный ходил и на разные лады хвалился своим в этом деле участием. Валя младенчика видела – красненький, сморщенный и кряхтит во сне, как маленький старичок. Тетя Шура хотела дать ей его подержать, но пришел дядя Миша, и она передумала. А Валя и сама– бочком-бочком к выходу. Дядю Мишу она боялась, трезвым он был хмур, пьяным задирался, а последнее время норовил, проходя мимо, больно цапнуть за грудь. И называл он ее противно – Морквой.

– Что, Морква, – вперил он в нее маленькие злобные глазки, – поиграться пришла? Вон какая вымахала, пора своих куклят заводить.

И нехорошо ухмыльнулся.

Валя выскочила за дверь словно грязью облитая. Пошла на кухню умыться холодной водой. Там Матрена Ивановна старинные ложки считала. Большие, тяжелые, с чернеными вензелями. Шесть штук насчитала, обратно в тряпицу завернула, в кухонный шкаф убрала.

Повернулась, Валю увидала и кричит:

– Нечего подсматривать!

А после добавила мирным голосом:

– Я пироги спекла с капустою, возьми вон с протвиня под полотенцем. Себе и матери возьми.

Валя взяла два пирога и ушла к себе неумытая.

– Вот девчонка! Везде-то подскочит, все-то разглядит, проныра глазастая! – Возмущалась про себя Матрена Ивановна.

Да. Тут она маху дала. Но в комнате Мишка шарит. Колечко золотое в штаны нижние завернула, спрятала, все равно нашел, пропил.

В кухню он не ходит, считает, немужское дело. Еду и то подавать в комнату требует, а там не повернуться, на пятнадцать метров трое взрослых и грудной младенец.

Матрена вынула сверток с серебром, подержала, подумала. И убрала вниз, к ветоши уборочной, куда никто, кроме невестки, не полезет, побрезгует. А той сейчас не до полов, только успевай ребенка обихаживай. Туда же вилки с ножами перепрятала.

Скатерти-простыни льняные-полотняные с кружевными прошвами – в белье лежали, тарелки фарфоровые с чудными картинками – открыто на полках стояли. В этом Мишка не разбирается, ему что миска щербатая, что тарелка с позолоченным краем – все одно. Матрене же стоящая вещь сама просилась в руки, приговаривая: «пригрей-приюти, Матренушка, сиротинушку, никому не нужную».

Савельичу до того и дела нет.

Он пожилой, грамотный, шляпу с очками носит, книги-газеты читает да в облаках витает. А дом разваливается, добро пропадает.

Сердце и о часах старинных болело, и о мебели темного дерева с атласным блеском и разными финтифлюшками. Но это так просто не возьмешь к себе, все чужое, хоть и хозяину ненужное.

– Вроде и революцию сделали, – рассуждала Матрена, – а все равно несправедливость осталась. Савельич один в целом доме живет, богатствами владеет, а у них на четверых комната в бараке и ни гроша за душой. Мог бы Мишка невестку с жильем найти, не подбирать с улицы голь перекатную. Вот только злой он, когда выпьет, и дерется сильно, такое не всякая жена терпеть станет. Шура терпит, деревня безропотная, молодая, здоровая еще.