Вспомнив про потерю, Матрена вновь закипела гневом.

– Возьму и бусы, – решила она про себя, – гори все огнем. И захороню у Степановны. Целее будет.

Бусы лежали на месте, в ящичке. Матрена не удержалась, нацепила их на шею. Лежавший там же тюбик вишневого цвета сунула в кармашек, нечего хорошей помаде без дела валяться.

Заметила краем глаза, что шифоньер на ключ против обыкновения не закрыт, а даже дверца слегка распахнута, заглянула внутрь – а там, мать честная! Шкатулки, сундучок, которых она сроду не видела. Откуда взялись только? Видно, вот они, богатства-то неправедные!

В сундучке вместо ожидаемых сокровищ обнаружились старые бумаги, письма да пыльные альбомчики. Матрена плюнула с досады прям в сундук, пошарила по шкатулочкам. Там улов погуще да пожирнее пошел – золотые часики старинные на цепочке, несколько монет царской чеканки. Она увлеклась, вытряхнула шкатулочку на кровать – перстень выкатился, сверкнул ослепительно и тревожно, – не зря чуяла, что каменья здесь есть драгоценные!..

…

Николай Савельевич в недоумении шевелил ключом – как ни крути, получается, что дверь не заперта. То ли он совсем из ума выжил, то ли кто-то другой ума нажил. От этих мыслей он не позвал с порога Матрену, как сначала собирался, а потихонечку прошел внутрь. Никого не обнаружил, но сумка дерматиновая на кухне стояла. Был и бидончик алюминиевый (отливала Матрена понемногу керосин-то, и здесь подкапывала, да подтачивала). Он снял ботинки, поднялся по лестнице в носках, стараясь, чтобы ступеньки не скрипели, заглянул в полуоткрытую дверь. Увиденное поразило его до глубины души.

Домоправительница энергично рылась в кучке выброшенных на кровать вещей – все дорогих ему, все памятных. Рукава у нее были засучены, руки – жилистые, мускулистые; платок сбился набок, открывая гладко зачесанные темно-русые с проседью волосы.

– Баба-то крепкая какая, – промелькнула неуместная мысль и исчезла.

Матрена подняла голову от кровати и увидела его. Лицо ее изменилось до неузнаваемости – там и алчность была, и злость. Она даже зубы оскалила. Вот-вот зарычит. Николай Савельевич понял, что добром здесь не кончится. Уговоры, увещевания, угрозы ни к чему. Он один, а вокруг дома лишь сосны да елки, белки да зайцы. От них помощи если только в сказке дождешься…

Боль пронзила насквозь. Дышать было нечем, словно из комнаты выкачали воздух. В груди стремительно открывалась большая кровоточащая рана. Свет мерк.

– Караул, грабят, – прошептал Николай Савельевич онемевшими губами и замертво упал на давно не крашенный пол спальни.

Матрена ахнула, выронила колечко с камнем, которое пристально разглядывала.

Увидев хозяина, она перепугалась до смерти, но тут же сообразила, что говорить – пришла, дверь открыта, кругом беспорядок… видно, воры залезли, да взять ничего не успели. Не беда, что ерунда нескладная получается, главное – отпираться до последнего, а там, глядишь, и кривая вывезет.

Но оправдываться не пришлось. Старик побелел весь, схватился за грудь, ноги у него подогнулись и в следующую секунду он уже лежал на полу, восковой, как неживой.

– Савельич, – осторожно и недоверчиво произнесла Матрена, ожидая, что он сейчас вскочит и на нее набросится, но тот не отзывался, лежал, как упал, и не шевелился.

– Плохо дело, – решила Матрена.

Подойдя поближе, присела, по щекам похлопала, за плечо потрясла. Ничего, только глаза под веки закатились.

– Помер, – поняла она, и страшно стало бабе. – Как же быть теперь, куда бежать, кого звать? По телефону, что ли, звонить?

Звонить по аппарату она не умела, хотя бумажка с указаниями была на виду прикноплена. И сыновей Савельичевых остерегалась.

– Скажут, недоглядела, – сокрушалась она, – и в тюрьму посадят. Не простят, что их отца загубила.

Матрене, от природы жалостливой, тут бы завыть-зарыдать, как положено над покойником, но слезы не шли, а тревога усиливалась.

– Да что я тут трясусь! – вдруг сообразила. – Не видел же никто. И не докажут, что через меня помер.

Она прибрала хлам с кровати, монеты, часы и перстень прихватила в карман. Шкатулку поставила на место, шкаф притворила. Покойник дорогу на выход перегораживал. А перешагивать через тело нельзя. Подвинула она его, взяла грех на душу. Не первый и не последний. Ничего, сходит в Черкасово, свечку поставит за упокой души новопреставленного. Исповедоваться бы, но, говорят, священникам в органы докладывать положено. Так что сама покается, поплачет, глядишь, простят там, на небесах, ведь не было у нее худого умысла. А что помер старик, значит, срок ему пришел. Матрена спустилась на кухню, сумку собрала, бидончик подняла.

– Пойду кругом, через лавку керосиновую, – решила она, – куплю фитили, свечки. Спросит кто потом, скажу, ничего не знаю – обед приносила, оставила на кухне, дожидаться недосуг было.

Дверь прикрыла да пошла себе не торопясь.

…

Николай Савельевич, как упал, так и боль отступила, и холод. Дышать было нечем, но уже и незачем. Внутри тишина наступала, спокойствие, благодать. Мучительным было лишь то, что ему надо было попасть на другую сторону, а он не видел, не знал, где туда перейти. Блуждал по тесным ходам, все в стены упирался.

– Что ж меня сразу не позвал, – упрекнула его Милица Петровна. – Давай руку, бедолага ты мой.

Николай Савельевич никого не увидел, но руку протянул наугад и Милушкино пожатие сразу узнал – теплое, крепкое, родное. И отступили одиночества смертная тоска и непроходимые стены; смело шагнул он на ту сторону, и оказалось, что прочно стоит на ногах.

В ночь на Воздвиженье над Мезней разразилась сильнейшая гроза.

Два атмосферных фронта схватились над Подмосковьем.

Пришелец с юга господствовал здесь уже вторую неделю, дразня последним теплом. Посланник севера на могучих ледяных крыльях ворвался в центр расположения противника. Закрутились воздушные потоки, загрохотала канонада грома. Один из залпов раздался так близко, что поселок, как в войну, содрогнулся от ударной волны. Заплакали дети, завыли собаки, закрестились старухи, кто-то потянулся за сердечными каплями. Тут и там стал зажигаться свет. Многие электричество не включали, боялись, что «притянет» молнию в дом.

Сосны раскачивались под штурмом ураганного ветра, казалось, еще немного – и их выдернет из земли; но мощные корни растяжкой удерживали гигантские стволы. Деревья лиственных пород, те, что постарше да потрухлявей, – не удерживались, падали.

Огромная береза рухнула поперек улицы, оборвав провода, и светящиеся окошки разом погасли. Чуть погодя затеплились свечки, замигали керосиновые фонари – к авариям жителям было не привыкать.

Страшный синий фейерверк с края неба неумолимо приближался. И вот засверкало, загремело уже над домами. Люди забеспокоились. «Сухая» гроза считалась самой опасной.

У Шишкиных не спала одна Матрена. Пьяный Мишка, маленький Сашка, пришедшая с вечерней смены Шурка дрыхли, как ни в чем не бывало. Шурка проснулась было, да перевернулась на другой бок, накрыла ухо подушкой и снова принялась храпеть.

Матрена и с вечера никак не могла заснуть, вертелась, «Отче наш» читала – не помогало. Теперь стояла, босая, в штопаной белой рубахе, с зажженной свечой в руке, ошеломленная, точь-в-точь восставший из гроба Лазарь трехдневный.

– Господи, прости мне прегрешения вольные и невольные! – бормотала она и крестилась при каждом ударе грома.

Тьма снова осветилась дьявольским весельем, и ветвистая огненная дорожка пробежала сверху вниз прямо за окном. Прогремел удар. Раздался страшный треск.

И – с неба рухнула непроглядная водяная пелена.

…

На следующее утро приехавший по звонку председателя поссовета (тот звонил по экстренной связи, телефонные провода оборвало вместе с электрическими), Владимир обнаружил то, чего они все время подспудно опасался – прямо скажем, катастрофу.