Милица тут над ним посмеялась бы. Сказала бы – полон ты, милый друг, старорежимных предрассудков.

– Я и сам – старорежимный предрассудок, Милушка, – ответил ей Николай Савельевич, – свыше сил стараюсь, тянусь за новым, а все зря. Рад бы в рай, да грехи не пускают.

Милица еще посмеялась и пропала, зато пришла Матрена, которую видеть Николаю Савельевичу совершенно не хотелось. Он думал было прогнать надоедную бабу, но сыновья усадили ее за стол, налили рюмочку, а когда узнали, что в дом переселилась, обрадовались.

– Все к лучшему, Матрена Ивановна, – говорил Владимир, а Николай согласно кивал. – Отцу постоянный пригляд нужен, а дома у вас Шурка одна справится. Если что нужно, только скажите, мы мигом управим. Дивчины помогут, да, Лидуся?

– Дивчины-то помогут, – досадовала про себя Матрена Ивановна, – скатерть загадить с салфетками, посуду изгваздать да пепельницы, а я потом стирай-убирай…

– Участковый ходил-интересовался, – подпустила она пробный шар, – уличкомша ему донесла, что не по месту прописки проживаю.

– С Петром уладим, – отмахнулся было старший, но тут нежданно-негаданно младший брат вступился:

– Прописку сделаем. Живите с полным правом. Отец стареет, ему постоянный пригляд не помешает.

– Что это они обсуждают, как будто меня и нету, – удивился и обиделся было Николай Савельевич, но тут же оказался на каштановой аллее с Исаем Абрамовичем.

– Ты, Николаша, носишь фамилию Смирнов, что значит – человек смиренный, долготерпеливый, – говорил тот ему. – Моя же фамилия Цукерман означает «сахарный человек», а жена моя Софа – урожденная Киршенбаум, в переводе «вишневое дерево» …

(– Женюра, принеси одеяло укрыть папу, – приказала Лидия, – здесь сыровато, как бы не простудился.

Женя, глянув на седенького старика, прикорнувшего на диванчике, тоже увидала почему-то в нем ребенка. И послушно пошла за одеялом.)

– Дочь моя Фаня вышла за Мотю Ярошинского, и все дети их, и мальчики, и девочки, будут зваться «наследники», – продолжал втолковывать Николаю Савельевичу старый Исай.

– Так-то, Николаша, populus, populi ad vitam resurgit, – заключил он на латыни.

Николай Савельевич хотел сказать, что латынь подзабыл и сказанного не разумеет. Но Исай исчез, оставив его на бесконечно уходящей вдаль аллее, усыпанной осенними каштановыми листьями, с плавающими в синих лужах колючими шариками плодов…

…

Если бы Николая Савельевича спросили о возрасте, он бы сильно задумался. Вроде и лет не так много. Но столько всего промелькнуло, словно и не с ним было. Из мальчишки, бегавшего босиком вокруг избы в Черкизово он превратился в товарища в отцовском торговом деле, после – в добросовестного советского служащего. Детство почти забыл, помнил себя городским обывателем. Помнил первую встречу с женой, дочерью вылечившего его от инфекции легких доктора Петра Виноградова. Милица была вольнолюбивой девицей, собиралась учиться на курсах. Но любовь закрутилась, она бросила свои идеи, свадьбу сыграли поспешную. Возражать было некому, мать умерла рано, а отец ей потакал и ни в чем не отказывал.

Квартиру молодые сняли на Сретенке с видом на монастырь да дальние кремлевские башенки. Ходили в театры и концерты, синематограф посещали… Ресторации, извозчики, холеные цирюльником усишки мужа, парижские наряды жены – все было таким модным, современным, городским.

Милица заявила, что в Москве летом душно, а у Николаши слабое дыхание. «Надобно дачу!» – сказала, а для Николая Савельевича ее слово было закон. Он приобрел участок земли в Мезне, где шло большое строительство. Двоюродный дядя его Афанасий Хромов состоял в Мезенском попечительском комитете по благоустройству и в выгодной покупке поспособствовал.

К тому времени, как дом был готов, Милица к теме природной жизни охладела. Шла война и вечный праздник беспечный поблек. Грянули беспорядки, а после революция.

В городе опасно, голодно, тревожно стало. Николай Савельевич хорошо запомнил, как дежурил ночами в подъезде с соседом, Никитой Потаповичем Окунёвым. У обоих при себе был заряженный револьвер. Ждали мародеров, бандитов и грабителей. После такой ночи велел Милице вещи собрать и бежали они от трудных кровавых будней города. От греха подальше, в Мезню. Мезня – рядом, рукой подать, а в ней тишь, гладь, благодать, никаких потрясений. Полк солдат на даче Олексеенко расквартирован, да и то – настоящие революционные солдаты, а не переодетые разбойники.

Первое время сидели ниже воды, тише травы. Постепенно окрепли, крылья расправили. Кто бы поверил, корову завели! Милица сама, ручками своими доила, возила бидоны молока в Москву на продажу. Квартиру, понятно, сдали государству, в доме прописались. Жизнь стремительно менялась. Сыновья росли новыми, другими людьми. Оба закончили школу с отличием, один за другим без экзаменов поступили в Московский университет. Владимир закончить образование успел, жениться. И тут пришла война.

В ее трудные годы они не так бедствовали телом, как душой.

Война чуть не отняла младшего сына, красавца и Милицыного любимца. Николай ушел с университетской скамьи на военную учебу и вскорости уже летал на истребителе. Опаснейшее занятие! Письма редко приходили, Милица от переживаний исхудала, потемнела вся.

Старший сын жил в Москве, на фронтах не воевал, работал на оборону, имел бронь и воинское звание. Помогал, чем мог. Младшенький тоже офицерский аттестат родителям оставил. Два раза был ранен, лежал в госпиталях, но долетел до Берлина и с победой домой вернулся. Живи да радуйся, но недолго времени спустя Милушка ушла.

Прошлое мелькало, как калейдоскопические картинки. И казалось Николаю Савельевич, что оно было не с ним, а с кем-то другим. Будто бы большой мир сузился до коридора, которым он пробирается почти наощупь, а остальное видится отдельно, словно за стеклами. Да и время стало совершенно неуправляемым. То тащится, как старая кляча, то вдруг несется паровозом, так что все мелькает на ходу. Иногда неделя проходила, а как прошла, Николай Савельевич и вспомнить не мог. Выручала привычка вести дневник. Писал кратко, но скрупулезно, тетради хранил под замком, подальше от чужих глаз.

… Днем этим выспавшись, к ночи никак не хотел уснуть и записывал аккуратно, царапая немного затупившимся перышком:

«Троица. Теплая, ясная погода.

У станции торгуют земляникой.

Радость! Были гостечки из Москвы: Володя с Лидусей, Николаша с Женечкой.

Галочку отправили к Лидусиным родителям кушать ягоды и фрукты, набираться здоровья.

Матрену Ив. будут прописывать. Так решил Володя…

Поздний вечер раскидал розовые облака по темной синеве, цветы запахли сильнее, соловей выводил фиоритуры. Только бы дышать, смотреть и слушать – но гости отбыли в город. Николай Савельевич задернул в комнате плотные гардины. А Матрена Ивановна воспринимала явления природы лишь через бедствия или практическую пользу.

Но даже смерч и ураган не поколебали бы восторга, которым она сейчас щедро делилась с соседкой по коммунальной кухне. Татьяны Степановны она не стеснялась, знала, что не донесет, не сглазит, не разболтает. Звала ее про себя овцой беззубой и рыбой бессловесной, но открыться порой только ей могла.

Она могла торжествовать. Владимир сказал, что сам насчет прописки телефонирует и никаких проволочек быть не должно. Кроме того, сыновья обещали ей тайную прибавку к жалованью – чтобы неусыпно блюла здоровье и удобства старика-отца.

Татьяна Степановна говорила мало и тихо, всего и всех опасалась. Старая дева с сомнительной родословной (отец священник), вела фортепиано и сольфеджио в гущинской музыкальной школе. То есть была овца и рыба не простая, а ученая.

Тридцать-сорок лет назад она была – красавица. Служила гувернанткой у богатейшего купца Олексеенко, выезжала с семьей на дачу, за границей бывала. После Октябрьской купеческую дачу-дворец под постой революционного полка реквизировали, Олексеенко застрелили прямо на ступеньках высокого крыльца с резными балясинами. Семью арестовали. Татьяна спаслась у соседей.