Да и повсюду новая жизнь кипела. За шоссейной дорогой в кооперативе Здоровый Быт вырубали лес под волейбольные площадки и летний театр, в поселке Политкаторжан появлялись новые фруктовые сады, ягодные кусты, клубничные грядки. Ближе к старому ярославскому тракту бывшие пашни и выпасы закрылись высоким ограждением. Там разбили учебный аэродром. Легкие У2 с утра до вечера взлетали и садились, стрекотали над верхушками сосен, тревожили тишину…

– Помнишь, Исай, здесь лес стоял вековой? – вопросил Николай Савельевич.

– Как же, Николаша, – отвечал в тон Исай Абрамович, – на участках до сих пор белые грибы корзинами собирают…

В полном согласии они сошли по бетонным ступеням к реке.

Мезня изгибалась, образуя полукруг и широкую пойму, вдали виднелись высокие кручи, поросшие травой, кустами, соснами. Внизу был песчаный пляж с остатками старинной купальни, небольшая лодочная станция. На противоположном берегу расстилались казавшиеся бескрайними заливные луга соседнего колхоза.

Мезня, неширокая в этих местах, раньше была судоходной. Смирновы приходили к пристани летними вечерами, когда жара спадала. Брали лодочку в прокат, неспешно выплывали на стремнину. В камышах засыпали утки. Распевали лягушки, рыба всплескивала, поддразнивая рыболовов, звенели комары. Проходил пароходик «Витязь», гудел, поднимал волну, лодка качалась, Милица притворно пугалась. Зыбь успокаивалась, течение несло их под склоненными ивами, жена опускала руку в воду и запевала романс. Сопрано ее было маленькое, но верное и приятное.

После стали каналы строить, плотины, водохранилища. Речка обмельчала, заболотилась, заросла ряской и кувшинками, местами затерялась в густой прибрежной зелени, проблескивая только быстрой нитью стремнины. Но стала еще живописнее: тихие омуты и заводи, поникшие ветви, стрекозы над сонной водой…

Пойма пышно зеленела, вся в веснушках одуванчиков, брызгах чего-то мелкого, голубого. Высоко и неспешно плыли кудрявые белые облака. Николай Савельич вздохнул – от полноты чувств и воспоминаний. Миновали ажурную довоенную еще ограду санатория ВЦСПС, вышли под дубы к древним курганам, тянущимся вдоль железной дороги.

Здесь на скамье присели, и Исай Абрамович велел:

– Ну что же, Николаша, не тяни кота за хвост, говори.

И Николай Савельевич все рассказал, как на духу. Иноверцу, можно сказать, исповедовался. А что делать, если этот иноверец ближе тебе и роднее, чем некоторый крещеный русский человек.

«Июнь нынче по большей части дождливый и прохладный», – записал в дневнике Николай Савельевич.

Матрена ворчала: льет, будто из ведра, холодрыга, какой свет не видывал.

Впрочем, свет этот чего только не видывал – и уже ничему не удивлялся. Ни войнам, ни революциям, ни тем более серенькому подмосковному июню.

Ночная температура опускалась почти до нуля, а дневная с неохотой преодолевала от того же нуля две большие верхние черточки на уличном термометре. Молодая дикая зелень – лопухи, подорожники, крапива, сныть, пырей – достигала невиданных размеров. Листья на деревьях полностью развернулись и упруго шелестели, и шептали непрестанно, радуясь избыточной влаге. Поспели травы – тимофеевка и мятлик, ежа и овсяница выбросили колосья и метелки, отрастали розовая и белая кашка, ядовитый чистотел, блескучий курослеп. Порядка навести было некому. Мишка Шишкин кочевал из запоя в похмелье и обратно. Через знакомых Николай Савельевич нанял пришлых мужиков, те деньги взяли, а работу не доделали, бросили на полдороге.

Как-то выходило, что народ стал умственные занятия за безделье держать, а физическим трудом гнушаться. Господа пролетарии, не говоря уж о колхозниках, поглядывают на служащих и интеллигенцию с пренебрежением, но не без злобы. Вроде как те деньги ни за что получают, а ты вкалывай с утра до вечера, а ведь «мы не рабы» учили по букварям с младых ногтей. В результате эдакой философии меж забором и проезжей дорогой трава оказалась выкошена небрежно, клочьями, словно плохо побритые мужские щеки, свалена кучами в водоотводную канавку. Запущенный сад вольно и живописно зарастал, так что не везде пройдешь.

– Троица в этом году будет поздняя, – записал Николай Савельевич.

Он привык исчислять, что течение года, что вехи жизни, церковным календарем. Это утешало, как все не приземленное. И вера его была – житейская, обыденная. Храм от случая к случаю посещал.

Любил отцом Иоанном Кедровым отстроенную во славу Воскресения Христова церковь в Сокольниках. Кедровская церковь напоминала мезенского Спаса Нерукотворного – необычным летящим и нарядным обликом, яркими мозаиками, но в отличие от него не закрывалась ни на день. Спаслась сначала благодаря попам-обновленцам, а после войны попущение вышло, гонения поутихли. Верующий люд понес печали к темным ликам над мерцающими лампадами, к Иверской Божьей Матери и святому целителю Пантелеимону.

Хаживал Николай Савельевич на Разгуляй, в кафедральный Богоявленский собор, который по имени площади называли Елоховкой. Но чувствовал там себя неуютно, хотя чудотворную Казанскую икону Божьей Матери очень уважал и к мощам святителя Алексия каждый раз прикладывался.

…

Погода немного наладилась, серая сочащаяся водой завеса отступила ввысь, просохла, просветлела, стала просвечивать синевой и проблескивать жарким солнышком. Мигом просохла лужайка перед домом, Матрена развесила между елкой и березой откипяченные до синевы простыни и пододеяльники, сварила геркулесовую кашу и ушла по неведомым делам, не докладываясь. Так частенько случалось в последнее время. Разговаривать они почти перестали, жили, словно парочка поднадоевших друг другу супругов. Николай Савельевич исправно деньги на хозяйство выдавал, Матрена тратила на свое усмотрение. Отчитываться перестала, а Николаю Савельевичу неловко было спрашивать. Потому порой приходилось писать наугад, как пальцем в небо тыкать.

Баня коммерческая – 25

Табак и метлы – 37

Москва – 14

Обед и капли 25

Починка сапог (каблук) 40

Матрене Ив. – 100

Принесено – свинина, картошка, капуста, лук, молоко 1 литр…

Распускался жасмин, затмив изобилием цветов и сладким благоуханьем белые и розовые махровые розочки шиповника. А вот пионы не радовали, стояли почти без бутонов, Николай Савельевич насчитал на пять кустов всего три шарика.

В воскресенье к обеду нагрянули гости – сыновья с женами. Николай Савельевич порадовался, что не пошел в неблизкое Черкасово, посетить церковь и примыкающее кладбище. А до их прихода все в слабости и лени себя упрекал. Главное сожаленье было не о том, что пропустил великопраздничную службу, а что с Красной Горки не навещал Милицыной могилки.

В последний визит принес жене букетик нарциссов, купленный на станции, да крашеное луковой шелухой яичко. Прибрался немножко, посидел на лавочке у оградки, посетовал привычно на одиночество, пожаловался. Милица велела бодриться, питаться, как следует, каплями не злоупотреблять, с Колосом не засиживаться. Николай Савельевич обещал. С тех пор, а уж больше месяца прошло, все никак не мог к ней выбраться, хотя раньше чуть ли не каждое воскресенье бывал. Все отговорки находились – то голова закружилась, то сердце колет, то ноги слабеют и отнимаются будто. Сплошная безалаберность!

Сыновья приехали с гостинцами, привезли стерлядь, икру, салаты, заливное. Кстати получилось, что Матрена с утра принесла свежий хлеб и масло домашнее. Накрыли на веранде, Лидуся постелила столовое белье – скатерть, салфетки, в китайскую синюю с росписью вазу поставила наспех собранный букет, и получилось, как всегда у нее – красиво. Женечка, ходившая тенью за ненаглядным Николашей, сегодня совсем тушевалась, вина не пила. Николай Савельевичу подумалось – уж не в интересном ли невестка положении. Да и пора бы – скоро год как замужем.

– Николашу расспрошу, – решил, – если и вправду радость такая, свечку надо поставить да молебен заказать за здравие.