Комнатка ее Шишкиным досталась. Сашка подрастал, Шурка в ударницы производства выбилась. Так что все сложилось замечательно, как в песне, старикам почет, пусть и посмертный, молодым – свободная дорога и приличные жилищные условия.

Часть

II

. Братья и сестры. 1960-70-е.

«Кто говорит что он во свете, а ненавидит брата… тот во тьме.»

Савелий и Любовь в детстве не дружили.

Сказывалась ли разница в возрасте или что еще, но в свои игры Савик сестру не пускал, ее вещи прятал или ломал, дергал за волосы, дразнил, отвешивал подзатыльники.

Папа и мама почти всегда были на работе, зато дома оставалась бабушка. Целыми днями она готовила, стирала, гладила, вытряхивала и складывала, натирала мебель, намывала окна и полы. Иногда присаживалась у окна, складывала на коленях тяжелые руки, смотрела на корявый тополь и не так давно построенную пленными немцами пятиэтажку, в палисаднике которой вольно росли разноцветные цветы «веселые ребята».

Спасаясь от Савелия, Любочка убегала на кухню, утыкалась в бабушкин живот, в пахнущий котлетами фартук.

– Ты ж моя деточка, – умилялась Надежда Васильевна, гладила по голове, по туго заплетенным косичкам.

Любочка оборачивалась и показывала язык брату, грозившему кулаком в приоткрытую дверь.

– Иди, поиграй, – слегка отталкивала бабушка, и Любочка уходила в комнату, пряталась под круглый стол, за занавес скатерти. Там жили одноглазый черный медведь Тимофей и книга «Путешествие Нильса с дикими гусями», которую она полюбила прежде, чем выучилась читать, цветные карандаши и старая Савикина азбука. Любовь ее с увлечением разрисовывала, разложив на перекрестье между ногами – львиными лапами.

Квартира считалась однокомнатной, а на самом деле комнат было полторы, даже две. Первая, просторная, светлая, с двумя диванами с резными спинками, комодами, круглым столом, трюмо, пианино и фикусом заканчивалась бархатной портьерой. Портьера отгораживала большой альков под названием «темная комната», где находились книжные полки, радиоточка, гардеробы с одеждой и супружеская кровать. Дети спали на диванах, бабушка на ночь ставила себе скрипучую рыжую раскладушку. Белье стелила кипенно-белое, крахмальное, вываренное в кипятке, высушенное на чердаке, выглаженное до хруста раскаленным чугунным утюгом.

Соседи завидовали и восхищались – ощутимым достатком, довольством, парой удачных и ухоженных детишек. Обсуждали и осуждали, конечно. Особенно то, как мальчика назвали. Не Сергей, Игорь, Олег к примеру, Ким, Роберт или Эдуард, а Савелий, во дворе Савва или Велик, дома – Савик. Это ж надо додуматься! Все равно что Акакий какой-нибудь…

В первых числах июня выезжали на дачу.

Переселялись основательно; везли матрасы и перины, постельное белье, ведра, кастрюли, сковородки, прочие хозяйственные принадлежности. Нанимали грузовик, ЗИЛ с закрытым кузовом. Шофер был сын бабушкиной приятельницы, молодой, жизнерадостный, в кожаной куртке и кепке.

Любочке нравились люди в кепках, они много шутили, пахли крепко, но не противно, угощали конфетами и распространяли ощущение простоты и безопасности. Она сидела на коленях у бабушки в кабине, высокой, как дом. Дядя Витя ловко крутил баранку руля, словно переправляя их в другую страну, к иным приключениям. Москва заканчивалась, к дороге подступали поля и сосны, грузовик рычал на подъемах, небо из плоского и бледного превращалось в синюю перевернутую миску с плавающим в ней солнечным желтком. Любочке скоро исполнялось семь лет, и дядя Витя разговаривал с ней, как со взрослой, спрашивал, собирается ли она в школу, умеет ли читать и считать.

– Считаю я не очень хорошо, – честно отвечала Любочка, – а читать могу и даже сама книжки читаю.

Это было правдой.  Ей еще не исполнилось пяти, когда она выучила буквы и научилась складывать слова в Савикином букваре.

– Хорошая девочка, умница, – подытожил шофер Виктор, сворачивая с шоссейной дороги под мост и въезжая на главную улицу поселка, – а вырастет – красавицей станет, да, Любочка?

– Это еще зачем? – недовольно отозвалась Надежда Васильевна, приверженица простых житейских мудростей, – не в красоте счастье.

Красота для нее и вправду была абстрактной категорией. В войну она пополнила безнадежную вдовью когорту, в полной мере хлебнувшую лишений. И ей еще повезло. Дочь вырастила: высшее образование, муж удачный, дети здоровые. Крепкая семья. Живи и радуйся.  (Только, как радуются, она, похоже, подзабыла.

– Дом, дом, наш дом! – подскочила у нее на коленях Любочка.

– Да, деточка, – отвечала бабушка, – быстро доехали, спасибо дяде Вите.

–Спасибо, дядя Витя! – горячо поблагодарила Любочка.

Тот в ответ усмехнулся.

Деревянный дом с верандой, эркером-«фонарем» и башенкой прятался за облезлым штакетником, диким виноградом, долговязыми ушастыми лопухами и сиреневыми кустами.

Открыли отсыревшую калитку, прошли по заросшей тропинке. Виктор носил вещи, складывал покамест у крыльца. Надежда Васильевна взошла по ступенькам (средняя шатается), отперла щелястую дверь под проржавелым козырьком. Пахнуло плесенью и немного мышами. Она вздохнула, отмечая заботу за заботою, что надо успеть сегодня. Витю рассчитать и отправить. Перед этим глянуть – не нужна ли где срочно мужская рука. Любочку устроить и покормить. Вещи разобрать. Подметать, мыть, топить, проветривать. Посмотреть на втором этаже, не протекло ли.

Сколько раз говорила желоба прочистить, что листьями забило. А зятю недосуг, и братец его отмахнулся. Ладно, соберутся, позаботятся. Наймут мастера забор поправить, кровельщика и печника Дмитрия Степановича позовут, сломанную ступеньку и хлипкие перила сами починят, справятся.

День был теплый, и к вечеру нисколько не похолодало, в воздухе разливалась душистая и нежная свежесть поздней подмосковной весны и раннего лета. Любочка играла среди ландышевых зарослей. На ватном одеяльце, чтоб не застудилась, не дай-то Бог. За закатным багрянцем сосен, за соседскими заборами мелькали люди, звонко перекрикивались, жгли костер. Если Исаевичи переехали и детей привезли, Савику с Любочкой веселее будет.

С улицы тоже слышны были голоса, шлепки мяча, собачий лай. Там натянули сетку и азартно играли в волейбол. И все эти праздные дачные звуки перекрывал густой соловьиный цокот. Он шел словно отовсюду, с силой проникая во все поры ощутимой физической волной, как голос виолончели или колокольные звоны. Он как будто развязывал, отпускал что-то в душе. Надежда Васильевна застыла на крылечке, сложив крупные, измученные возрастом и трудом руки на груди, забыв ненадолго спешить, ворчать и заботиться.

…

Назавтра приехали оставшиеся члены семьи на машине-«Москвиче», привезли одежду, продукты. Надежда Васильевна была озабочена тем, что дочь с зятем лишнего накупили. Творогу, сметаны с рынка, молока и яиц, мяса свежего навезли, а хранить где? Лето на дворе, тепло, вмиг испортится провизия, а этого допустить нельзя.

Она привычно вздохнула и отправилась перерабатывать сырье в готовые изделия, творог – в творожники, мясо – в котлеты. Тесто поставила для пирожков, печь хоть и негде, так она поджарит их на керосинке, хорошо, что масла постного и муки вдоволь запасла.

Савик бегал по двору, путался под ногами, таскал из эмалированной кастрюльки горячие пирожки. На улицу его не пускали, требовали, чтобы помогал разбирать вещи, а этого он терпеть не мог. От скуки привязался к сестрице, попинал было ее кукол, но, увидев налившиеся слезами глаза, понял, что грядет рев, а за ним разбирательства и репрессии.

– Эх ты, дура, шуток не понимаешь, – дал задний ход Савик, – хватит реветь, пойдем на чердак, сокровища искать.

Слезы высохли в момент. Огромный чердак, ставший приютом пауков, летучих мышей и ненужных вещей, манил таинственным изобилием. Среди задравшей кверху ножки отжившей мебели высились кучи пыльного добра – журналы, тетради, ящики пустые и полные, открытые и запертые на маленькие замочки; неизвестного назначения металлическая утварь, кованые и плетеные сундуки.