Хозяин окрошки не любил и никогда не ел, но объясняться на эту тему не собирался. Поклонился и пошел себе дальше, нелюбезностью своей не тяготясь нисколько.

Матрену тоже она не задела. Она прошлась по дому, по-другому, по-хозяйски, посидела в спальне в большом кресле. Где она жила, такой мебели никогда не было, только шаткие стулья и крашеные самодельные табуретки. Поэтому сидеть, откинувшись, Матрена не привыкла, было ей неудобно и неловко, и лишний раз подивившись чужим причудам, она занялась привычными делами.

…

Николай Савельевич, придя на службу, расположился за столом в своей крохотной, окном в стену, клетушке, приготовил письменные принадлежности, нарукавники надел, сшитые Милицей из блестящего черного сатина. Жена умелица была на все руки, полотенца-занавески подрубала, наволочки-пододеяльники строчила на старинном ножном «Зингере» с тяжелой чугунной подставкой.

Пора было приниматься за описи ценных грузов и заказных отправлений, две партии прибыли с сортировочного пункта ночью и уже требовали его внимания, следующие ожидались в ближайшее время, так что затягивать никак нельзя было. Но Николай Савельевич нежданно для себя отложил перо и взял грех – позвонил по служебному телефону младшему сыну, Николаше.

Трубку сняла сватья Надежда Васильевна, хорошая женщина, только немного суматошная. (Николай Савельевич всех особей женского пола с покойной женой сравнивал и сравнение не в их пользу выходило.) Сына, понятно, дома не было, но сватья обрадовалась, принялась причитать, охать и требовать, чтобы он сегодня же явился в семью обедать и ужинать, а также ночевать.

– Живете, как бирюк какой-то, ей-Богу, – досадливо выговаривала она ему, – никогда не навестите, а мы тут беспокоимся, как вы там справляетесь один в глуши.

Надежда Васильевна была потомственной горожанкой и местность за пределами столицы представлялось ей непроходимой чащей с волками и медведями. Николай Савельевич сам родился и жил в Москве, поначалу на окраине, в Черкизово, а после женитьбы – в большой квартире на верхнем этаже каменного дома в Ащеуловом переулке, с видом на золотые головки Сретенского монастыря. Но после, когда в свой дом перебрался, недалеко от столицы, да рядом с платформой чугунной, быстро от города отвык, хоть и ездил на службу почитай каждый день.

Пустые страхи сватьи его забавляли, но и утомляли тоже.

– Все в порядке у меня, Надежда Васильевна, – отговорился он, – давно Николай не приезжал, соскучился я, передайте, может, собрался бы ко мне в воскресенье, один или вместе с Женечкой.

– Они уходят вроде в гости, – подумав, сообщила Надежда Васильевна, – а что же вы к нам все никак не выберетесь?

– Ну как же я дом оставлю? – искренне огорчился Николай Савельевич и, распрощавшись со сватьей, аккуратно положил трубку на аппарат.

Старшему сыну звонить не стал, тот человек важный, занятой. Да и его жену Лидию Николай Савельевич не то, чтобы недолюбливал, но немного чуждался. Уж очень была резкая, заносчивая, курила папиросы «Беломор» и с утра до полудня расхаживала в длинном бархатном халате с отворотами. По телефону долго говорила о пустом, Володей, мужем, помыкала, как хотела. Но зато пироги ей удавались необыкновенные, лучше даже, чем у Милицы Петровны, и внучку-красавицу Галочку на радость деду родила, тут же оправдал невестку засовестившийся Николай Савельевич.

Помаялся-помаялся, взял себя в руки, придвинул журнал и чернильницу, вытер перо о перочистку и принялся методично разбирать и описывать первую партию почтовых отправлений.

Матрена Ивановна была как никогда далека от цели.

В смирновский дом она вроде бы и вошла хозяйкой, но на деле оказалась там на птичьих правах. Не помогала ни молитва Матери Божьей, которую Матрена твердила с утра и до вечера, прося о помощи и вразумлении в важном деле, ни женские ухищрения – исподтишка нарумяненные щеки, новый халат в белый и синий цветок по сиреневому полю. Халат Шурка-транжира беременной в РайПО покупала, хотела принарядиться, да на пузе не застегнулся, а сейчас и подавно на ней не сходится. Вот Матрена халат прибрала, чтоб попусту места не пролеживал. Сама-то она все тощала, хоть и ела как не в себя.

От расстройства жизненной перспективы даже спать толком перестала, хотя всегда засыпала, едва коснувшись подушки головой, храпела ночь напролет и просыпалась ни свет, ни заря готовой к трудовому дню. Теперь ночами она вертелась, как уж на сковородке, на скрипучей раскладушке в тесной каморке под лестницей. Десять раз за ночь вставала то попить, то размять затекшие ноги и спину. Ожидала, что Савельич услышит, спросит, что да как, а там, пожалеет, приласкает… Да не тут-то было! Сухо так вечером скажет: «Доброй ночи вам, Матрена Ивановна», – и затворится в спальне на всю ночь. А раньше, бывало, Матренушкой да на «ты» называл…

Так что задуманное никак не продвигалось, а задумывалось ни много ни мало – толику от богатства получить, да не украдкой, а в полном праве. Матрена чаяла в дом сама прописаться, а потом и за младенца Сашеньку попросить. Потому что, говорят, снова уплотнение будет. В Гущино завод пускают, рабочих набирают, всех жильем обеспечь.

На днях услышала-подслушала секретный разговор Савельича с родственником его, Колей Храмцовым, что наезжал посидеть по-мужски, обсудить политическую ситуацию, на жену пожаловаться (жена у Коли была строгая, зубной врач, держала того в ежовых рукавицах). Из разговора выяснилось, что Савельич не без помощи властных людей полный дом прописал народу, все неизвестных родственников, и по такому случаю уплотнения вовсе не боялся.

Матрену такая злоба одолела на несправедливость мироустройства, что сию минуту бы пошла и доложила, куда следует. Только опасалась хозяйских сыновей, особенно старшего, очень высокого полета птица. Младшего тоже побаивалась – боевой офицер, и оружие имеется.

Безобидный на вид Коля Храмцов, как опять подслушала Матрена, в прошлые годы служил не абы где, а в мотоциклетной охране автомобиля самого товарища Сталина, не к ночи будь помянут. Так что близок локоть, да как ни крути, ни верти – не подступишься.

Оставалось зубами скрипеть, приживалкой под лестницей ночевать, хоть и не в тесноте, да с обидами. Плюнула б она давно на пустую затею, только покоя не давали мысли о том, где богатство здешнее хранится. И не серебряные ложки, недорогие сережки да ветхие кресла, а настоящие сокровища – золото, каменья драгоценные, ассигнации, облигации. Мало ли у недобитых недоотнятого осталось!

…

В середине июня погода совершенно испортилась. Резкий порывистый ветер нагонял пухлые серые тучи, брызгающие крупным холодным дождем. Температура на уличном термометре не поднималась выше пятнадцати градусов тепла, а ночью падала и до пяти.

Тем временем сныть и крапива на дальних рубежах участка поднялись во весь рост, меж ними маячили на полуметровых пухлых стеблях мохнатые головки вездесущих одуванчиков, зябко сжимающих лепестки под неласковой моросью. Несмотря на холод, все цвело исправно – желтая акация, барбарис, таволга вдоль забора.

Таволгу Милица называла по-ученому, спирея.

– Таволга – это травка такая, Николаша, – раз за разом объясняла ему она. А спирея – куст. Путаник ты и бестолковец.

Николай Савельич кивал, соглашался, но никак спирею эту запомнить не мог. Как привык называть, так и не мог переучиться.

Молодые клены осыпали светло-зеленые крылатки. Приторно-конфетный аромат источали похожие на взбитые сливки соцветия боярышника. Поздняя сирень у наружной дорожки стряхивала на прохожих дождевую воду с тяжелых кистей. Пурпурный цвет их и плотно собранные округлые гроздья напоминали темно-красный виноград, виденный Николаем Савельевичем в блаженные годы супружества в ялтинских окрестностях – Гурзуфе, Ливадии, Ореанде.

Сразу после смерти Милицы Николай Савельевич запрещал себе о ней думать, боялся, сердце не выдержит. Теперь же по любому пустячному поводу позволял себе вспоминать жену. Вот она на набережной, в белом платье, придерживает от ветра широкополую шляпу, вот под солнечным зонтом. И всегда у нее лицо в тени, никак не разглядеть.