Стал попивать, хозяйство личное забросил. На работу порой не выходил. Председательша артели, баба средних лет, сначала клинья подбивала в смысле отношений, а не встретив взаимности, обозлилась и пригрозила подать на выселение, как злостно уклоняющегося от трудовой повинности.

Семен сестре Шуре писал, просился приехать, та не отвечала. Тогда он собрал котомку, справку взял, что в правлении два года назад на отпуск выписывали, и подался в поселок Мезня, по известному ему адресу, поскольку свято верил, что «городская» родня живет, как у Христа за пазухой.

Свалился Шишкиным, как снег на голову, устрой его на работу, да пристрой его на постой. И не выгонишь на улицу – Сашке дядька, родная кровь.

Помогли, чем могли. Евдокия замолвила словечко, взяли его на фабрику трепальщиком. С перспективой, сказали, освоится – в помощники мастера переведут. С жильем было сложнее, фабричные бараки полнились семейными, для одиноких места не оставалось. В Гущино не сунешься, там машиностроительный завод пускают. И документы у Семена не так чтоб в полном порядке. Так что работа работой, а ночевал у родичей, на кухне раскладушку ставили. Продолжаться это долго не могло. Участковый уже заглядывал. Соседи хоть невредные, да и то все спрашивают, скоро ли постоялец съедет на законное место жительства.

Вот Матрена и поселила его у Смирновых, в задних комнатках, чтобы урону парадной части не нанес. Взяла дешево, двадцать рублей в месяц. Семену много не надо, на табак да на пропитание. А ей приработок.

…

Ноябрь выдался морозным, снежным. Семен Седых мерз, хотя и топил печку постоянно. Но тепло куда-то девалось постоянно, вылетало в щели, в окна, пряталось по углам. Приходилось согреваться по старинке, водочкой. Но употреблял нынче умеренно, не в пример шурину калечному.

Шуркина свекровь Матрена щи да кашу приносила, кормила, да и вообще оказалась женщиной душевной, не злыдней какой-нибудь. Рюмочку принять или почаевничать не отказывалась. Помогала по хозяйству, бельишко стирала, чинила прохудившееся. Поначалу дрова из сарая брать разрешила, после велела ель упавшую пилить. Вдвоем то с ней, то с Шуркой с помощью двуручной пилы елку осилили, кругляшки Семен в сарай перетаскал и теперь рубил постепенно, носил домой полешки, чтобы подсыхали, чтобы было с чем зиму перезимовать. Дрова быстро уходили, а зима-то была почитай впереди. Семен ходил по участку, ветки, сучки подбирал, в сарай складывал.

После Введенья снег все падал и падал, закутывал землю толстым одеялом, так что уже не до хвороста стало. Пришлось валенки с галошами покупать, да тропинки с крыльцом каждый день чистить. А то в сугробах застрянешь, как медведь шатучий.

На Николу Зимнего вернулся не поздно, с утренней смены, дома была Матрена. Позвала на парадную сторону, куда он без спросу не ходил, не смел. Там натоплено было, на столе – тарелка с пирогом, штоф с наливкой.

– Сегодня хозяин покойный именинник, – сказала родственница. – Помянем давай. Неплохой был человек.

Выпили пару рюмочек, остатки она в шкафчик убрала, пирог с капустой велела доедать.

– Тут оставайся, чтоб тепло зря не пропадало, – сказала напоследок. – А спать пойдешь, в постели согреешься. Дверь в перегородке не закрывай.

Телогрейку надела, шерстяным платком замоталась. Взяла суму дерматиновую с раздутыми боками и ушла через переднее крыльцо.

Еще светло было. От нечего делать Семен пошел по комнатам бродить.

– Матрена говорила, что хозяин одинокий был, сыновья в Москве, – удивлялся Семен, – куда ж ему такой домина? Понятно, если бы барин, так баре-то все сгинули давно.

– Ну, еще жилплощадь дают, если ты государственный человек. Так вроде этот из простых, на почте служил, – размышлял он далее.

Представление его было такое: имущество дают, как по справедливости положено. Обычному человеку ничего не положено, заслуженному – что выслужил. Чем выслужил свое богатство покойный владелец, он понять не мог, хоть и старался.

– И земля зря под лесом пропадает, – с горечью думал Семен Седых. – Почему только государство не вмешивается? Если бы всю такую бесхозную землю засеять, глядишь и зажила бы страна…

В блужданиях и поисках ответов туда заглянул и сюда. Обнаружил, что шкафы пустые почти, только книги нетронуты да пыльные бумажки везде стопками сложены. Книга – это знание, а знание – сила, Семен понимал. Кто книги читал, мог далеко пойти. А вот бумажки эти – куда столько, зачем? Тетрадки, журналы, газеты, альбомы какие-то, блокноты, письма старые, карточки. Заглянул в альбомчики. Там зачем-то открытки вставлены, марки почтовые.

«Здравствуй, дорогой папа! Давно я не получал твоих писем, – развернул он пожелтевший листок. – Я, как уже писал, на новом месте, на Севере. Здесь шумновато, но не слишком «жарко».

– Фронтовое, – понял Семен, бережно сложил листок и убрал его на место. Рядом лежали различные документы – о рождении, бракосочетании, смерти.

– Что же сыновья бумаги важные не взяли? Видно, сами важные стали, – подумалось неожиданно складно.

Поворошил еще журналы, газеты.

– Вот растопка-то! – осенило его.

Стал он с этого дня бумажным старьем спасительницу-печурку подкармливать. Она благодарна была, быстро разгоралась.

Весной Семен съехал к одинокой женщине Лизавете в засыпную хатку на другом конце поселка. Дом сберег, как договаривались, да и «хлама» в нем изрядно поубавилось.

Дом в Сокольниках стоял меж улицами Охотничьей и Егерской, названными в честь еще царских лесных забав. Отчего-то на новый лад их не переиначили, да и в целом в окрестностях витал патриархальный дух. Строеньица тут были допотопные, невысокие, проезды узкие, дворы, наоборот, просторные и зеленые, в соседнем даже располагался заросший пруд с утками и серединным островком.

Построен был дом когда-то на три семьи, нынче же служил пристанищем не менее чем десятку их, и это не считая одиноких граждан. На первом, каменном этаже располагалась коммуналка барская, спокойная и тонная, с вечерними чаепитиями на кухне (буфеты красного дерева, фарфор, хрустальные розетки для варений, серебряные ложечки с монограммами). На втором, деревянном копошилась пролетарская – буйная, нетрезвая, с шумным весельем и стихийными скандалами, переходящими в мордобой; границ она не признавала и зачастую выплескивалась наружу из распахнутой днем и ночью дощатой двери.

Ее соседка по лестничной площадке, наоборот, была обита войлоком и дерматином, оборудована надежным английским замком и электрическим звонком.

…

Смирновы сидели за круглым столом на толстых львиных ногах, что располагался меж двумя окнами сокольнической квартиры. Отмечали прибавление семейства.

Окна были двойные, надежные. На зиму их проложили ватой, заклеили бумагой, отчего в стенах из толстых бревен было жарко, даже душновато. На кухне кочегарила духовка: Надежда Васильевна пекла пирожки. Первоклассница Галочка возилась с куклой на горбатом диване с подлокотниками

– Может, форточку открыть? – спросил Николай.

– Не стоит, ребенка застудишь, – отвечала Женя.

В темной комнатке на супружеской постели спал младший Смирнов – новорожденный младенец Савелий. Галочка все ходила смотреть на братика. Тот был крошечный, лысенький, курносый. В кружевном чепчике он напоминал ее немецкого целлулоидного пупса-голыша, одетого, как настоящий ребенок, с помощью маминой портнихи.

– Надо Мезню навестить, – сказал Владимир, – с Николашей съездим на неделе. Женя, не возражаешь?

Женечка помотала головой – не возражаю, мол. При Владимире она старалась отмалчиваться, боясь попасться ему на язык.

– А почему ты не спрашиваешь, есть ли у меня возражения? – вмешалась Лидуся, исключительно из желания воду замутить,

– Женечка кормящая мать, а ты женщина самостоятельная, надо будет, избу потушишь, коня на скаку подкуешь, – отвечал муж.

«Пожалуй, пора еще родить, – подумала Лидия. – Хорошая причина, чтобы с тобой стали считаться».