«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут» (Матф, 6:19-20)

Дождь лил третий день подряд. Затихал, моросил, вкрадчиво шуршал по молодой листве, повисал легким туманом. Напор увеличивался неожиданно, словно срывало небесный кран, и тогда ливень вставал стеной. Порой посверкивали молнии и громыхало страшно и гулко. Струя водостока бодро выплескивалась из переполненной бочки, наливала у крыльца обширный болотистый водоем.

Николай Савельевич Смирнов, живущий одиноко почтенный человек, возвратившись к вечеру со службы, непорядок отметил. Однако заботой о бочке не утрудился, сидел в полукресле на веранде, пил чай, вел повседневные записи в книге расходов.

Канцелярские принадлежности он уважал, как всякий конторский работник (Николай Савельевич служил на почтамте). Тетради для личных нужд брал удобные, казенные, не стесняясь. Особо ценил твердые альбомчики, разграфленные для описи заказных, спешных и правительственных сообщений. Книга расходов была как раз из таких, толстая, с мозговидным рисунком на сером плотном переплета.

Он обмакнул перо в чернильницу, проставил число, ниже разнес расходы в два столбца:

Обед и папиросы – 16 рублей

Капли – 21 рубль

Бутерброды с икрой – 50 рублей

Коммерческая баня –

И не дописал, задумался, отвлекся.

Электричество Николай Савельевич экономил, лампы не зажигал и в дождевых сумерках террасы с трудом различал нацарапанные значки. Вздохнул, вытер перышко куском замши, убрал ручку на подставку, отпил остывшего чаю из стакана в серебряном подстаканнике, положил в рот кусочек колотого сахара. Зябко поежился, встал размяться, подошел к плохо застекленным рамам.

Сквозь щели сочились сырая прохлада и приторный цветочный аромат. Попирая все природные сроки, вокруг дома буйно, обморочно, истерично цвела набрякшая влагой ранняя сирень. Сирень любила и сажала под окнами покойная жена, Милица Петровна, теперь кусты разрослись и загораживали свет. Но вырубить рука не поднималась.

За сиренью виднелась заросль необычайно рослых лопухов с трубчатыми стволами, сквозь которую узкая тропинка вела к калитке. Николай Савельевич так представлял себе тропический лес или джунгли из книг, что приносили в дом сыновья.

В те давние времена он частенько находил в почтовом ящике рукописные послания на четвертушках тетрадных листов:

«Тов. Смирнов!

Несмотря на неоднократные напоминания, ваш сын Владимир до сих пор не сдал книги в школьную библиотеку. Прошу принять решительные меры!»

Тов. Смирнов педантично складывал листки в буфет и продолжал читать сыновние книги. Помногу не получалось, от силы выходило несколько страниц в день. Порой приходилось сдавать и недочитанное, если нарекания в записках сменялись угрозами и число восклицательных знаков фатально возрастало.

…

Лопуховый лес закачался, зашевелились, разбрызгивая воду, сиреневые кусты. Бесформенная в брезентовом дождевике с капюшоном фигура вынырнула из заводи у широкого крыльца. Постучала в дверь, покричала: «Савельич!» визгливым бабьим голосом

Николай Савельевич, человек осторожный, вечерами закрывался изнутри. Теперь откинул крючок, открыл дверь соседке:

– Чего тебе, Матренушка?

Матрена протиснулась мимо него внутрь.

– Ватрушек напекла. Дай, думаю, отнесу.

Сняла капюшон и оказалась нестарой, приятной лицом, с жидкими русыми косицами под розовой косынкой.

Распахнула полы плаща, поставила на стол глубокую тарелку с ватрушками. Стол был на фигурных ногах, большой, обеденный, на двенадцать персон. Стульев с резной же спинкой только восемь осталось, и те в плачевном состоянии, облезли, скособочились. Напольные часы Буре в дальнем углу веранды отказывались заводиться и который год упорно показывали половину второго.

– Савельич, слышишь, чего говорю…

(До чего же у бабы пронзительный голос!)

– Пойду завтра в магазин, заварка кончается, хлеба купить надобно, сахару, макарон. Гречу, может, привезут, молока захвачу, кашу тебе сварю.

– Гречки побольше возьми, – ответственно подошел к делу Николай Савельевич. – Понятное дело, ежели хорошая будет, чистая.

Из кармана пиджака вытащил вытертое портмоне, вынул купюру.

– Да, Савельич, – как будто спохватилась Матрена, принимая ее, – забыла главное сказать. Шура вчера вечером родила. Мальчик у нас, большой, здоровенький. Одна беда – Мишка запил на радостях, теперь долго не протрезвится.

– Поздравляю с внуком, пусть крепким растет, будущим воином, – расчувствовался Николай Савельевич. Снова раскрыл бумажник, достал еще деньги, протянул бабе.

– Дай Бог здоровья, – закрестилась та, и бумажки моментом исчезли в брезентовых недрах, – ватрушки ешь, пока теплые, тарелку завтра заберу.

– Хорошо, Матренушка, – кивнул седой головой Николай Савельевич.

Матрена напялила капюшон, свершив обратное превращение из бабы в брезентовый шалаш без лица, и скрылась в полумраке за хлипкой входной дверью.

Николай Савельевич глянул на ватрушки. Румяные и круглые, те беззаботно покоились в давно знакомом ему предмете кузнецовского фарфора. Фарфор вместе со столовым серебром постоянно кочевал, большей частью оседая за пределами родимых мест. Хозяин не то чтобы того не замечал, но не придавал значения в силу возраста и напавшей после смерти жены задумчивости одинокого человека. Взрослые же сыновья его жили в Москве. Проведывали редко, хоть и ехать до Мезни всего ничего, полчаса на чугунке с Ярославского вокзала. А на машине и того меньше.

От редких визитов оставались гостинцы – апельсины, коньяк, шоколад – и записи в книге расходов:

«Встреча Николеньки – 200 руб.

Николеньке с собой – 1500 руб.

Володе на отдачу долга 2000 руб.

Галочке на платье -150 руб.»

Николай Савельевич постоял, глядя на дождь, лопухи, гроздья сирени, набухшее теменью небо. Достал из буфета мерзавчик коньяку и серебряную рюмку. Накапал пятьдесят граммов, выпил, заел теплой сдобой. Повертел бутылочку, повторил действия, придвинул к себе книгу расходов, аккуратно вписал:

«Матрене, на расходы – 50 руб.

Шуре, приданое ребенку – 180 руб.»

Вскоре заветная бутылочка опустела. Николай Савельевич надел шляпу, пальто и галоши, взял зонт и вышел наружу. Запер террасу, ключ сунул в щель под широкими перилами крыльца, наступил в лужу, немного послушал трубное бульканье на крыше и решительно отправился прочь.

Вернулся он в состоянии приподнятом. Оставив галоши у входа, пальто, зонт и шляпу на вешалке, включил свет и присел в свое скрипучее полукресло. Раскрыл книгу расходов, внес новую строчку:

Ужин с Колосом в «Рябинушке» и капли с ним – 27 руб.

Промокнул чернила, подождал, пока окончательно просохнут, убрал письменные принадлежности в буфет. Достал полотняную салфетку, накрыл остывшие ватрушки, проверил дверной крючок, погасил свет и отправился почивать, как всегда, с чувством выполненного долга.

Дождь все стучал по крыше, сточная труба грохотала, бочка шумно расплескивала воду. И каждый раз, когда сон становился некрепким, Николай Савельевич строго наказывал себе не забыть прочистить желоба.

…

Утро было неожиданно сияющее, свежее, роскошное, как бывает только весной и ранним летом после дождей. Каждый листик и цветок, напоенный влагой и согретый мягким теплом, дышал жизнью, легкий ветерок трогал ветви деревьев, поглаживал кусты, по-отечески ерошил молодую траву. Ближайшая купа сирени отчаянно шевелилась и чирикала – в ней бурно выясняла отношения стая воробьев.

Николай Савельевич постоял на крылечке, порадовался красоте. Красоты было много, сорок соток земли в высоких соснах, огромное яркое небо, дом с кружевными башенками. На лужайке набирали бутоны ландыши, вдали у соседского забора теснились сныть, пырей, лебеда, глухая крапива, веселые одуванчики. Во времена жены там плодоносили ухоженные, сытно унавоженные грядки, теперь остатки огородной земли питали сочную сорняковую поросль.