Вот и сейчас сидит-рассуждает.

– Ты, Матрешка, Мишку своего совсем распустила, и безобразия его терпишь, все с рук спускаешь. Надо воли ему не давать, чуть что – милицию вызывать. Как начинает хулиганить, Петьку-участкового зови, пусть с ним разбирается.

– Да что ты, Дуняша, стыдно ведь, – пыталась возразить Матрена.

Ей и вправду стыдно было. Вспомнила, как Михаил, пришедши вдрызг пьяным, встретил в коридоре соседку Татьяну Степановну, пожилую женщину, можно сказать, старуху. Что его взбесило, не поймешь, но обложил ее трехэтажным матом да чуть не зашиб попавшейся под руку табуреткой. Хорошо та успела в свою комнату убраться, а если бы ударил, точно бы прибил и сел в тюрьму. Да и то непонятно, как до сих пор не сел, все Бог отводил в последнюю минуту. Татьяна Степановна затворилась, Мишка ревел как бычина, а потом снял портки и кучу наложил ей под дверь. Вонища пошла по коридору! Дальше к себе завалился и как был в обгаженных штанах и грязных сапожищах, так и упал спать на чистую постель, Матрена аккурат в тот день поменяла. А ей – убираться да прощения просить. Татьяна Степановна капли пила сердечные, хорошо, что помогли, а то бы точно неотложку да милицию вызывали бы.

– Ох, допрыгается он у тебя, Матрешка, – зудела Дуняша, и так Матрене от этого зуда тошно стало, что засобиралась домой, хотя на столе еще стоял расписной чайник с крепкой заваркою, конфеты с начинкой, дареные, небось, печенье покупное и варенье Матренино, клубничное, в вазочке. А хоть и свое, Матрена им в гостях не брезговала. Водочки подружки за встречу приняли, по стопочке, и Дуняшка бутылку тут же обратно в буфет спрятала, чтобы ни-ни, никакого излишества. А Матрена, хоть и не употребляла особо, сегодня бы еще другую-третью стопку выпила.

До дому было ни близко, ни далеко, с полчаса неспешным шагом. Шла она по проезжей дороге, где светили редкие фонари, под моросящим дождиком, да думала о своем.

Вот нельзя жизнь вспять повернуть, а если бы можно было – все бы пошло по-другому. Мишку она нагуляла по молодости, родила – еще шестнадцати не исполнилось. Посадили ее старшие братья с младенцем на телегу да в город повезли, чтоб отдать ребенка в дом малютки. Только увидела Матрена город и поняла, что в деревню не вернется ни за что. И не вернулась. В приюте, пока ночевала, подсказали добрые люди, как поступить. Утром ушла с дитем на руках, служила в домах, где с дитем брали. После, когда революция случилась, ушла от хозяев на фабрику, там пайка была, комнату дали. Мишка в школу пошел. Да и Матрену научили читать-писать, хоть она все ленилась, но пришлось постараться.

Так и покатилось житье-бытье, да все под горку. Сын вырос, шофером работал, армию отслужил, вернулся. Спиртное употреблял иногда, с друзьями да по праздникам. Как-то не вернулся после работы. Думала – загулял, дело молодое. Оказывается – гущинские с мезенскими в драке по пьяному делу сцепились. Мишке голову проломили и оставили в кустах валяться, решили, что неживой. На следующий день нашли прохожие. Месяц пролежал в районной больнице весь синий и опухший, но вроде обошлось. Только словно подменили человека – злой стал, подлый какой-то. Друзья перевелись, работать не работал, начал выпивать.

Через год война началась. В армию не взяли, из-за головы. Отправили на трудовой фронт, рыть окопы. Там отморозил пальцы на ногах, половину зубов потерял. После на завод кирпичный устроился, на хорошую зарплату, в то время и завалящие мужики были в цене. Но война закончилась, пришел директор-фронтовик, стал строгий порядок наводить, тут и пошли у Мишки неприятности. Спасибо, Шурку привел, внучка народил, а то бы вдвоем с ним хоть топись, хоть вешайся.

Была бы сейчас Матрена девкой молодой – ни за что б с мужиками не связывалась. Жила б себе королевой, как Дуняшка живет. И не надо ей ни внуков, ни детей, ни стакана воды на старости лет. Вон мыкалась-мыкалась с сыном, да только, если сляжет вдруг, не дай Бог, так насчет этого стакана, что его ей принесут – ой, как не уверена.

Татьяна Степановна, соседка-богомолка, говорит Матрене, когда та на кухне жаловаться примется: «Ты, Матрена, не ропщи!»

Матрена сама про себя тоже в Бога верует, премудрости эти знает, отвечает Татьяне Степановне:

– Да не ропщу я, так, болтаю.

Но всегда ропщет, ропщет в душе! И Бог это видит, потому и удачи в делах не дает.

В воскресенье наступила жара, настоящая, летняя.

Исай Абрамович Цукерман надел полотняный пиджак и соломенное канотье с лентой. Взял неизменную тросточку, для солидности и устойчивости.

Софа выглянула из кухни, спросила недовольно:

– Куда это, позволь узнать, ты собрался?

– К Николаю Савельевичу собрался, нужда у него во мне лично есть, – не без ядовитости ответствовал Исай Абрамович. Жену он любил и ценил, но ее страсть везде совать нос не приветствовал. Потому договорились с соседом совершить моцион для приватной беседы. И организму польза, и никаких глаз, носов и ушей, длинных языков.

Возразить Софа не нашлась, но указания дать не преминула:

– К обеду не опаздывай, и Николая Савельевича с собой приводи.

– Всенепременно, Софочка, сделаю, – кротко отозвался Исай Абрамович. Он без нужды спорить не любил, всегда со всеми соглашался и имел репутацию человека орлиной прозорливости и голубиной скромности. Занимал же хлебное, почетное и опасное место мезенского нотариуса.

Николай Савельевич ожидал уже у зеленого штакетного забора, одетый, как близнец Исая Абрамовича, в прогулочный наряд – канотье и белый полотняный пиджак. Только что без тросточки. Степенно поздоровались и отправились неспешно к речке, через широкие, в распустившейся зелени улицы. Беседовали о житейском – детях, здоровье, погоде, природе, которая ранним летом казалась особенно хороша. Так незаметно дошли до Абрикосовского сада.

Местность интриговала своим названием, поскольку несмотря на прогресс садоводства в подмосковном климате абрикосы пока не росли. Однако тут был не сад вовсе, а улица, где до революции простирались огромные владения купцов Абрикосовых. После земельной реформы, когда казенный массив распродавали большими площадями, акрами, гектарами, тут золотая жила образовалась. Абрикосовы-братья ухватили огромный кусок задешево, после – нарезАли дачные участки, строили деревянные хоромины на продажу, прорубали улицы-просеки такой ширины, что два экипажа разъезжались запросто. А цены все росли. Скоро каждый надел стоил больше, чем вся целиком покупка.

Ныне Абрикосовский сад представлял собой аллею, засаженную идущими под откос каштанами. Николай Савельевич помнил их еще подростками, тонкими как тростинки. Вопреки прогнозам злопыхателей деревья достигли почтенного возраста и обрели внушительную внешность. Из года в год они украшались канделябрами соцветий, растопыривались резными листьями, осыпались колючими шариками плодов с блестящими орешками внутри. Милица из них настоечку целебную делала – от подагры, ревматизма и расстройства желудка. Еще где-то остался флакон. Большой, оранжевого ферейновского стекла, никому не нужный.

Дома здесь почти без изменений сохранились, со всеми архитектурными излишествами. Многие чудом остались в частном владении, когда хозяева канули в Лету. Теперь здесь дачи творческих работников – художников, писателей. Один дом – певцу Соболеву принадлежал, другой журналисту Кравцову. Говорят, сюда сразу после войны сама Шульженко в гости приезжала, пела на дворе про знаменитый платочек, и вся улица слушала, затаив дыхание.

На другом же конце Мезни дачи в двадцатые-тридцатые годы подчистую коллективизировали. Жактовские коммунальные дома сделали. Индустриализация шла полным ходом, жилья катастрофически не хватало. Рабочие, кому комнаток не досталось, строили в усадьбах дощатые засыпные домики, валили на участках корабельный лес, для дела и без дела. Что-то детским домам отошло, санаториям, летним лагерям, казенным дачам. Особняк мецената и фабриканта Ветошкина достался Обществу старых большевиков, и вся деревянная резьба уцелела, и вокруг красоту навели – насадили голубые ели, разбили клумбы, поставили фонари, соорудили мраморную чашу с фонтаном.