…

Вечерами дождь принимался лить пуще, холодало. Матрена все шастала где-то, приходила к ночи, и то слава Богу, что не мелькала постоянно перед глазами.

Николай Савельевич топил печку. Дрова экономил, подкладывал по одному полешку, но все равно за вечер приличный расход получался. Но пасмурно было на душе, да и в доме сыровато, так что получался резон вещи сберечь от ветхости и гниения. Порой и у пышущей теплом чугунной печной дверцы донимал его леденящий холод. Он надевал вязанную Милицей кофту, согревал чайник, выпивал рюмочку коньяку и озноб отступал, но липкая, давящая тоска оставалась.

Раньше он радио включал вечерами, любил неспешные литературные чтения, художественные постановки, особенно «Театр у микрофона». Концерты классические слушал, романсы уважал. Теперь ценил тишину, когда ничто не мешало уплывать мыслями в прошлое, мнившееся светлым и коротким.

Володенька с Николенькой младенцы, крестильные рубашечки (на дому крестили, в корытце), детские платьица – и вот уже шалуны-крепыши, шустрые подростки, зрелые мужчины… Вот Милица гостей принимает, на террасе у большого стола все стулья заняты. Посреди стола нарядный букет в расписной вазе, а вокруг закуски на тарелках, напитки в графинчиках.

В кино ходили регулярно, еженедельно в Мезню привозили новый фильм. Даже в Москве иные ленты позже в прокат выходили. Хромоногая Маня-билетер сажала в первый ряд – жена ей всегда вещами помогала, немного продуктами. Кинотеатр был летний, еще дореволюционный, пол проваливался, деревянная балюстрада галерейки покосилась, афиши киномеханик, он же художник, рисовал неряшливо, подписывал с ошибками. Но происходящее на белом полотняном экране завораживало, будь то производственная драма, колхозная комедия или городской роман.

Театры посещали. Милица Петровна без ума была от Ивана Козловского. Лучший подарок для нее – выход в Большой театр на оперу с его участием.

Сыновья баловали ее в последние годы, часто устраивали праздники. Забирал их Володенькин шофер на машине «Победа», Милица надевала гранатовые бусы, платье вишневого бархата. Рубашку выходную и костюм Николаю Савельевичу полдня наглаживала, собственноручно повязывала галстук. После спектакля ехали в гости к детям или в ресторан. Володенька любил шашлыки по-карски кушать в «Арагви», Николенька – осетровую уху в «Якоре» на бывшей Тверской-Ямской, нынче улице Горького. Обсуждали спектакли, насущное, много шутили и смеялись, попивали вино, покуривали папироски. Над Милицыной оперной страстью подтрунивали, обзывали нежный, слегка блеющий тенор знаменитости «козлетоном». Она не сердилась, понимала безобидность шутки.

После ехали домой, снова на машине с шофером, и жена напевала себе беззаботно про сердце красавицы, и темные сосны летели по сторонам дороги. Вот это еще как будто молодость была, праздник, любовь. А теперь всего немного лет прошло – и наступила старость, одолела тоска. Хоть по всем пунктам он мужчина в расцвете лет, шестьдесят не так давно исполнилось. Колос каждый раз за вечерними каплями в «Рябинушке» начинает ему сватать какую-нибудь достойную, как он выражается, женщину – то троюродную сестру, то сослуживицу. Все, говорит, с жильем, зарплатой хорошей, интеллигентным воспитанием и недурной внешности.

От этих разговоров Николая Савельича еще больше брала тоска.

Тоску эту он объяснял себе своей вроде как ненужностью. Хотя никогда не был любителем компаний, но семейная жизнь радовала его повседневными заботами – его ли, о нем ли. Теперь же Милица ушла, сыновья разлетелись, каждый в свою жизнь.

Николай Савельич в минуты таких мыслей ощущал себя пустой шелухой, стародавней никчемной дребеденью, да и вокруг все было такое же. Любовно хранимые вещи, историю каждой и особые приметы которых он знал наизусть, старели вместе с ним и также ощущали свою ненужность. Кому теперь понадобится потертое вольтеровское кресло, шкатулка для рукоделия, папиросница карельской березы, серебряные стопки да хрустальные графинчики? Ни детям, ни внукам старье эдакое не надобно. Невестки нужды ни в чем не знают, да это и хорошо.

…

– Ладно, будет, – одергивал себя Николай Савельевич.

Сам пока еще поскрипит, посторожит дом, как сможет, участок обиходит. Скоро лето придет, будут сыновья чаще навещать, внучку Галочку привезут и оставят на недельку-другую, надобно узнать, няньку с собой возьмут или здесь будут нанимать.

Матрене же Николай Савельич совсем перестал доверять. Все шуршит где-то, мечется, глаза прячет, шмыгает туда-сюда, точит. Надо бы принять меры. Шишкины – лихая семейка, за ними глаз да глаз нужен. И без них никуда, забот полон рот – покосить траву давно пора, да и желоба от листьев и хвои прочистить. Снова Мишку звать, больше некого. Пора бы и к Исаю Абрамовичу зайти, посоветоваться насчет завещания и других тонкостей. Не в нотариальную контору к нему, а домой, по-соседски. Много раз выручал, и на этот раз поможет.

В печке громко щелкнуло сыроватое полено, в литую чугунную заслонку со звоном ударился уголек. Николай Савельич вздрогнул, очнулся от дум, встал и, перейдя в коридор, включил радио. И как ответ на его воспоминанья из черного динамика полился сладкий вибрирующий тенор:

Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит:

в глубокой тьме таится он!

Нет нужды; прав судьбы закон!

Паду ли я, стрелой пронзенный,

иль мимо пролетит она, –

все благо; бдения и сна

приходит час определенный!

Благословен и день забот,

благословен и тьмы приход!..

Когда часом позже в дом явилась Матрена, печка остывала, зола лежала аккуратно в ведерке, вьюшки задвинуты для сохранения тепла. Свет везде был погашен, и дом казался совершенно пустым, только радио что-то невнятное бубнило в темноте. Матрена не стала трогать приемник, пусть разговаривает, если хозяину угодно. Сняла мокрый дождевик, повесила на крючок у входной двери, там же галоши оставила и прошла сразу под лестницу, в каморку за хлипкой дверцей.

Сегодня она допоздна сидела у Дуняши Лукиничевой, пустомелили о том да сем. Тоже надо.

С Дуняшей они до войны вместе работали на текстильной фабрике Арманд. Матрена ушла быстро, польстившись на должность уборщицы и посудомойки при столовой Мезенского детского дома. А долго и там не проработала, не ужилась с начальством, стала наниматься в люди – убраться, постирать, приготовить. Так с хлеба на воду и перебивалась.

Дуняша замуж не выходила, детей не рожала, жила в свое удовольствие, припеваючи, в ус не дула. И с жильем повезло. Еще до войны дали отдельную комнату, не в бараке с удобствами во дворе, а в настоящем кирпичном доме в Кудрино, поселке, примкнувшем к райцентру и ставшем его окраиной. Местоположение хорошее, рядом с фабрикой, и Гущино с городскими магазинами близко. Да и что говорить, кому везет, тому во всем везет.

Когда Дуняша трудовой стаж выслужила, выбилась в профсоюзные работники. И тут же квартиру однокомнатную получила. Хоть и одинокая, и бездетная, что государством не поощряется. Путевки на отдых и лечение теперь распределяет, каждый норовит ей в друзья набиться. Барашка в бумажке несет… берет или нет – за руку никто не хватал, но отчего не брать-то, коли должность позволяет.

Дуняша Матрене ровесница, немолодая уже, но ухажеры вокруг так и вьются, норовят в отдельную квартиру прописаться. Да и сама собой видная женщина Дуняша Лукиничева – на голове рыжий перманент, на губах красная помада, грудь шестого номера блузку распирает. А у Матрены жидкие русые косицы с проседью убраны под застиранный платок, да и фигура из одних углов без округлостей. Такую и новый халат не особо украсит.

Дуняша – тоже деревенская, так же за лучшей долей к городу прибилась, работала тяжело. А как стала сладко спать да сытно есть – сразу в ней этакая барственность появилась. Не ходит – плывет лебедушкой, не говорит – приказывает. И Матрене указания дает.