– Это вас до могилы доведет. Вся ваша болезнь от курения, – выговаривала она Мишке.

Тот сидел, присмиревший, в дерматиновом кресле-каталке времен то ли гражданской, то ли первой мировой войны, свесив обмотанные бинтами культи, кивал согласно. Но прибыв домой в том же облупленном фургоне с красным крестом, первым делом затребовал водки, а также цигарку зажженную подать.

И понеслось пуще прежнего.

А Матрена нянькой сделалась при возмужалом своем дураке.

Зато Жемочкин от них отстал, хоть должность обязывала к противному. Но даже ему не пришло на ум перевоспитывать безногого калеку, призывая его встать в строй и приносить пользу обществу, как это сделали писатель Николай Островский и летчик Алексей Маресьев. Все-таки участковый по опыту жизни склонялся более к критическому реализму, нежели социалистическому.

Зиму кое-как перезимовали, а к лету Мишка постепенно освоил способ передвижения на тележке с колесиками. Таким образом он укатывался аж в далекое Гущино, где посещал магазины и распивочные.

В заведениях скандалил и хвастался, назывался инвалидом войны.

– Ты вон целый, а я на фронте ноги оставил, – шумел, если кто пытался его вразумить.

Постепенно и сам в свои подвиги уверовал.

– Героя не уважаешь, – выговаривал он Шурке, которая приноровилась привозить его домой в древней детской коляске на высоких колесах, – а я за тебя, дуру, кровь свою проливал.

Шурка внимания на его речи не обращала, а случайные прохожие оборачивались, сочувствовали.

Матрена из сил выбивалась лежачего обслуживать, но с езжачим еще хуже стало. Мыть, кормить, горшки выносить, – куда ни шло, а теперь еще и обстирывать постоянно приходилось. Поскольку с посещением уборных Мишка затруднялся, то штанов особо не жалел.

Иногда она в тайной глубине жалела, что сын не отдал концы в больнице. И первый раз, и особенно второй. Хоть и живая душа, а такой груз тяжелый – тащи, Матрена, пока не надорвешься. Где тут на два дома разрываться!

Она так и сказала Владимиру с Лидией, когда они зашли передать «больному» кое-какие вещи и продукты:

– Готовить Савельичу буду и стирать тоже. Приберусь немного, полы помою, когда смогу. А более никак. Уж извините.

– Чего там, Матрена Ивановна, – махнул рукой Владимир, – мы понимаем, не в обиде.

– Хотим вам помочь, – согласно покивала пучком Лидия. – Мишу в санаторий отправить. Он подлечится, а вы отдохнете.

– Нет-нет, – испугалась Матрена, – не надо его никуда отправлять, у него дома санаторий. Шура зарплату хорошую получает, а я хожу за ним, как чужие ходить не будут.

– Ну, как знаете, – пожал плечами Владимир и Лидия следом за ним тоже плечами пожала. Сели в свою «Победу» и укатили, только пыль столбом, да от папирос дым коромыслом.

– От курения и помереть недолго, – сердито сказала Матрена вслед. Не то чтобы об их здоровье беспокоилась, просто разозлили они ее. Сытые, одетые, разговаривают свысока.

Владимир впоследствии, будучи нестарых еще лет, скончался от инсульта, его жена намного пережила его, но умерла от канцера легких. Правда, Матрены уже тоже на свете не было, и не могла она своей прозорливости порадоваться.

Николай Савельевич, когда Матрена съехала, нисколько о том не пожалел. Приободрился, распрямился, начал включать радио и достал из книжного шкафа «Детей капитана Гранта».

В этом году ему исполнялось круглых шестьдесят пять, и он начинал подумывать о том, чтобы уйти на покой. Годы берут свое, и ездить каждодневно в Москву и обратно становится трудновато.

Однако он плохо представлял, чем на покое следует заниматься. Может, прав Колос и надо приличную женщину найти, чтобы согрела его годы? Кандидатуры имеются, далеко ходить не надо.

Взять хотя бы библиотекаршу Джульетту Валерьевну, интеллигентную даму. Подходит по всем статьям, если бы не мама Виолетта, которую немолодая Джульетта всю жизнь нянчит. Соседка Татьяна была хоть куда, нынче больно богомольная сделалась. Замотает голову, глаза опустит, юбка длинная пол метет – и пробирается по стеночке, бочком, бочком. Разговаривает шепотом. Варвара Морковкина женщина симпатичная, но чересчур молода для старого пня.

Мысли эти утомляли, и он оставлял их на потом, как ненужный хлам, что жалко выбросить. Устраивался в кресле поудобнее, включал радио, открывал потрепанный том Жюль Верна.

«Слишком редко доходят мольбы до подножия трона, и кажется, что над входом царских дворцов начертаны слова, которые англичане помещают у штурвала своих кораблей: "Passengers are requested not to speak to the man at the wheel" (пассажиров просят не разговаривать с рулевым)». – Шевеля губами, прочитывал он и удивлялся тому, насколько верно сказано.

…

Лето стремительно катилось к концу. Давно умолкли соловьи. Зелень, хоть и питаемая постоянными дождями, выцветала, изнашивалась. Но высокая трава стояла вровень с поясом. У дальнего забора склонив, отяжелевшие головы, ярко цвели золотые шары.

Тропинки чавкали грязью, бочка переливалась через край, лопушиный лес обдавал обильными брызгами. Желоба, забитые хвоей и опавшими листьями, не удерживали воду, роняли струи на голову проходящему. Николай Савельевич, возвращаясь из места отдохновения, где некоторое время обозревал окрестности через кокетливое отверстие-сердечко, привычно наказал себе:

– Желоба прочистить пора!

Недавно его проводили на заслуженный отдых, вручили грамоту и наручные часы «Рекорд», и он несколько маялся, не понимая, чем целые дни себя занимать. Дочитал «Детей капитана Гранта» с превеликим удовольствием, радуясь тому, что «яхта казалась доверху нагруженной счастьем. На борту больше не было тайн…» Книга еще и оттого отзывалась в его душе, что Милице нравился фильм, по ней поставленный. Будучи в хорошем настроении, она напевала насупленному мужу:

Капитан, капитан, улыбнитесь,

Ведь улыбка – это флаг корабля.

Капитан, капитан, подтянитесь –

Только смелым покоряются моря!

И Николай Савельевич послушно улыбался драгоценной женушке.

Но сколько других книг он ни пытался начинать, не мог увлечься сюжетом, быстро уставал, и его начинало клонить в сон. Так и не составил он себе привычки к преполезнейшему занятию – чтению.

Сыновья бывали редко, хотя регулярно звонили по телефону – черный аппарат повесили на капитальной стене рядом с лестницей на второй этаж. Володя обеспечил, постарался для отца.

Обсуждать пустяки по телефону Николай Савельевич не привык, потому разговоры были короткие.

Часто спрашивал Николашу, когда они соберутся подарить ему внука. Рассуждал об именах для будущих деток.

– Николаем не крестите, – говаривал он. – Путаться будем. Лучше Савелием, в честь деда, он могучий был человек. А если Савелий для вас устарелое имя, тогда пусть будет Владимир, как дядька его, а также вождь мировой революции.

«А девочку можно Милицей в память бабушки назвать», – каждый раз хотел добавить, но останавливался.

– Берегите себя, обо мне не беспокойтесь, – закруглял он разговор.

Сыновья все звали его в город, погостить или на постоянное жительство, но Николай Савельевич неизменно отговаривался. Чувства к Москве были противоречивы. С одной стороны, он оставался в душе горожанином. Не хватало ему величавых зданий, стройных перспектив, уютных двориков, суеты, переменчивости, даже толпы незнакомой, чтобы ото всех затеряться. С другой – смотрел на столицу с опаской и недоверием. Не мог забыть, как бежали оттуда в смертном страхе. Мезня стала убежищем. Нельзя ее бросать теперь. Мало ли что.

– Мне и дома хорошо, – отвечал приглашающим.

…

Поначалу он частенько выезжал в город, шел мимо родимого почтамта к Кремлю, или на Сретенку, или налево, в Сокольники мимо Кедровской церкви к парку. Сидел там на лавочке, читал газеты, слушал духовой оркестр, что вальсы да марши наигрывал. Вальсы пели о чувствах, марши трубили о долге, напоминали про мужские обязанности.