Под сараем же поселилось семейство ежей, которых он, хоронясь от бдительного ока домоправительницы, подкармливал кашей да молоком.

Рачительная прежде Матрена за всем уследить не успевала. Ей приходилось хозяйствовать на два дома, обслуживать калечного пьяницу, нянчить внука, бегать по рынкам-магазинам, да за молоком, да по прочим делам. Так что остались в это лето и Шишкины, и Смирновы без запасов варенья (хотя никто особо об том и не горевал).

Из слив и яблок она понемногу подваривала «повидлу», но на большие заготовки никак не могла выкроить времени. Свежая «повидла» в мгновенье ока улетала, та же Шурка могла с чаем и батоном литровую банку умять. Матрена ей не препятствовала, старалась накормить получше. Побаивалась в глубине души, что невестка найдет себе кого-нибудь, и оставит ее вдвоем с Мишкой. Та бы, может, так и сделала, да не повезло, война женихов почти подчистую выкосила.

Нынче Матрена пирожков с той же «повидлой» напекла и понесла пяток в соседний дом.

– Здравствуйте вам, Николай Савельич, – церемонно приветствовала она сидящего на террасе хозяина, – пирожка теплого отведайте.

– И тебе, Матрена, не хворать, – Савельич отложил газету, глянул сквозь очки строго. – Благодарствую за пирожки, отнеси пока на кухню, позже чайку попью.

Как через губу разговаривает. Раньше бы она чайник вскипятила, сели бы рядком чаевничать, ладком разговоры разговаривать. А теперь и Матрене недосуг, и Савельича неизвестно какая муха укусила…

Муха, которая укусила, и пребольно, Николая Савельевича, называлась нехорошим словом «подозрения». Зловредное насекомое не унималось, все жалило сердце. Матренины хитрости и мелкое воровство не трогали его, пока он не застал ее у трельяжа. Та самовольно надела гранатовые бусы и сережки, навела румянец и губы накрасила Милицыной же помадой. После бусы сняла и на место в ящичек убрала, а сережки в карман спрятала. Николая Савельевича, заглядывавшего в щелку двери спальной, она и не заметила, он же дверь тихо притворил и ушел. а спустившись вниз, все не мог отдышаться, так в груди и кололо, и прыгало.

С тех пор постоянно ждал от бабы мошенничества, жульничества да очковтирательства. И лезет везде тихой сапой, и Милицыны вещички подтаскивает! Прямо возненавидел ее за это.

Сыновьям сказать не мог решиться. Те были за отца спокойны, пока Матрена его «обихаживает». Выгнать ее самому – со всеми Шишкиными поссориться, опрометчивый и чреватый поступок.

Хотел Миле пожаловаться, но та его не поняла.

– Плюнь, Николаша, это дурь бабья, – посоветовала она ему. – Все мы, как сороки, на побрякушки кидаемся. И женишок ты завидный, не старый, с хорошим приданым. Вот невесты и соблазняются.

– Ты меня женить собралась, что ли? – удивился Николай Савельевич.

– А почему бы и не женить, все б спокойней было, – отвечала Милица Петровна. – За тобой, мой дорогой, глаз да глаз нужен.

Тут Николай Савельевич сам обиделся и на какое-то время перестал с женой разговаривать.

За Матреной он стал приглядывать, и скоро много интересного узнал. Обнаружил, что та шарит по его карманам и в кошелек залезает, коробочку с деньгами регулярно ревизует и одну-две мелкие бумажки обязательно прихватывает.

Коробку он стал запирать на ключ в шкаф, там же складывал дневничок и тетрадь для записи расходов, а то еще прочитает то, что не следует:

М.И. таскала полотенца вафельные.

Лазила по книжному шкафу, ничего не взяла.

Матрене Ив. на хозяйство дал 100, она не отчиталась.

Принесла – на 75, самое большое.

Конечно, такая жизнь угнетала, но что поделаешь! Придется терпеть да следить за всем, иначе разнесет подлая баба дом по досочкам.

…

Минули один за другим два Спаса, Успенье прошло.

Зелень от холода и дождей этим долго держалась, но начали сквозить уже кроны, у березок заблестели в зеленых косах золотые прядки. Рябинки покраснели, зацвели георгины да астры. Под дремучей елкой выросло два боровика, пни покрылись опятами, пахло мхом, листьями и немного гнилью, но дни стояли безветренные, солнечные, словно прощальный подарок после тягомотного лета. Детишки в школу пошли, каждое утро проходили мимо забора, и их звонкие голоса скрашивали одиночество утра. Валя Морковкина, соседкина дочка, взяла привычку забегать после уроков, проведывать. Спрашивала – надо ли помочь, дедушка Николай, дров наколоть, воды натаскать? Вы только скажите, а мы с пионерами нашего звена мигом все сделаем.

Хозяйство рук требовало, но Николай Савельевич отнекивался, стеснялся. Не такой уж он бесполезный, чтобы ребятишек на себя работать заставлять. Сам справится как-нибудь.

Пошел в сарай лучинку на растопку нащепать, топор поднял – а замахнуться не вышло, в грудь вступило. Потихонечку-полегонечку положил инструмент на полку, да пошел домой, опустив голову. Куда ни кинь – всюду клин, называется.

Придется теперь о малейшей малости по знакомым взывать или сыновей просить, а тяготить посторонних, и тем более близких, своими заботами – ох, как не хочется!

Матрена притерпелась, что дома у нее два младенца, и стала Мишкой командовать, даже и прикрикивать порой. Он же стрезву женщин своих побаивался – обе крепкие, в теле, а сам он, наоборот, усох и сморщился. Возьмет такая баба за шкирку, тряхнет, из него и дух вон!

Денег на выпивку Шурка ему не давала, сколько он ни клянчил. Приспособился – собирал пустые бутылки, к компаниям прибивался. Порой побирался понемногу, подавали копейки, но, бывало, хорошо одетый гражданин отстегивал крупную купюру. Совесть велела, видно, поддержать инвалида-фронтовика. Чекушки водочки и пары кружек пива ему хватало, больше не надо было: обмельчал, ослаб. Выпил, маленько покуражился, да на боковую.

Мамаша приноровилась его купать в корыте, чтоб дух навозный отшибить и постель не перестилать каждый раз. Он ей спуску не давал. То ведро с водой перевернет, то мыло запулит под кровать или шкаф, а то и чайник с кипятком ей на ноги опрокинет. Вроде случайно.

В ответ на чайник она выдала затрещину, тут он испугался, что зашибет ненароком. И чего драться, ладно бы ошпарилась, так нет, рядом кипяток выплеснулся. После того случая присмирел, шкодничал с разбором, по мелочи.

Каждым утром, оставаясь один, комнату, как мог, обшаривал. Но бабы научились ценное прятать, а деньги вообще дома не держали, то ли с собой уносили, то ли на сберкнижку складывали. Так что живи, Мишка без копеечки за душой, хоть ты и кровь за них проливал.

И барыге гущинскому отнести нечего. Если только платье новое Шуркино в цветочек? Нельзя, побьют и дома запрут.

А вот сверточек в носовом платочке, в дальнем углу за тряпками схороненный…

Дрожащими от нетерпения руками Мишка скреб по полке, ругаясь во весь голос и сваливая содержимое на пол, нюхом-жилочками чуял, что в узелке что-то стоящее припрятано. Эх, был бы он человек, а не полчеловека, давно бы порядок навел. Наконец, умудрился подбить снизу полку, она перевернулась, сверточек вылетел и раскрылся. Выпали сережки, а в них камушки темно-красные сверкают! Наступил и на Мишкиной улице праздник.

– Надо сматываться, неровен час, заявится мамаша, – лихорадочно билось в жалкой его голове, когда он спешно выкатывался из дому, – а барыге серьги меньше чем за сто рублей не отдам. Они, небось, дороже стоят, да недосуг выяснять!

…

Матрена едва вошла, сразу поняла, что случилась неприятность. Гардероб открыт, полка белье на полу валяются. Не впервой, конечно, но обидно до слез. И как же ирод дотянулся-то?

Узелок с сережками поискала, но скорее для порядка. Привычно собирала с полу раскиданное, вытряхивала, складывала, убирала, думала думы нелегкие.

– Ничего, Матренушка,– говорила себе, – не привыкать. Утерлась и дальше пошла.

Дальше пошла она на кухню, где стояли сумки с продуктами. Начала кульки да свертки разбирать, что дома оставить, что барину отнести. Хотя без толку ему носить, почти не ест ничего, так, портит только приготовленное. Полкотлетки съест, две ложки супа, пирожок надкусит. Компот вовсе не пьет и кашу не ест. То, что оставалось на барских тарелках, Матрена не доедала, в кастрюлю складывала и носила уличкомше. Та свиней держала, объедки им в самый раз приходились. Прошли времена, когда люди чужие помои собирали. Как карточки отменили, так и цены упали, и продовольствие появилось. Что в Мезне не найдешь, в Гущино точно купишь. А Москва-столица – чего только в магазинах нету! Только успевай кошелек открывать. Так что от Матрены не убудет, а Жанна, глядишь, в ответ ей тоже доброе сделает.