Мы оба вскакиваем, но он оказывается у меня за спиной и успевает обхватить. Сжимает так, что дух перехватывает!

Я не сдаюсь, да и тело работает само, опережая действием немного напуганные мысли. Как-то машинально расслабляюсь и проседаю. Захват на моем подвздохе чуть слабеет, а я дополнительно бью костяшками кулака по верхней ладони в замке.

Хват на долю секунды разжимается вовсе. Мне хватает — хапаю руку противника и, вывертываясь через низ, кручу и ее, заводя за спину.

Рывок вверх, Бат автоматически нагибается, и я, как по писаному, мочу ребром ладони по его шее.

Крепкий гад! Только падает на одно колено и тут же уже пытается подняться! Рычит от боли в вывернутом локте, но пытается же!

Мне приходится его порыв остановить — тресь по голове! Хоть и метил в лобешник, но и переносицу задел, Гвоздь шмурыгает и выпускает кровавые сопли, а сам валится на пол.

Я в растерянности — бить лежачего нельзя, но и время еще не вышло, а Бад руку не поднял и вроде возится еще.

И даже поднимается! Я бью в ухо — не сильно, так, чисто чтоб не забывал, как оно бывает. А то вон у меня до сих пор в голове звенит!

Тут и барабаны подоспели.

Дробь забилась быстрей, а Гвоздь все ловит равновесие на корячках. И я протягиваю ему руку.

Тот зыркает на меня из-под разбитой брови, но ладонь ухватывает:

— Я б не подал, — кряхтит он.

— Да понятно, — соглашаюсь, и дергаю руку вверх.

Под первый звук горна Бат утверждается на ногах. Я чуть отступаю в сторону, чтоб в последний момент не спровоцировать его на какую ни то подлянку, и вздыхаю довольно — все, экзамен сдан и все теперь будет отлично!

Мысли «все отлично» противоречит моя голова, боль долбится в ней и без помощи извне, а от резкого звука трубы к горлу подкатывается тошнота. Понимаю, что по башке я все-таки выхватил лишнего.

Как под вопли толпы доплелся до холла, помню еще хорошо. Как садился у стеночки, а вернее, сползал по ней, уже хуже. Санитаров, что ворочали меня, укладывая на носилки, припоминаю совсем смутно. А вот дорога и прибытие в госпиталь уже и вовсе никак не запечатлелись в моей памяти.

Но все же я вспомнил все и сразу, как только пришел в себя. А это, говорят, важно, когда очухиваешься вот так — в госпитале с побитой головой.

В палату снова заходит Генри.

— Я тебе пижамку принес, а то в первый раз забыл — уж больно неожиданно быстро ты очнулся. Я успел? Ты голяком еще до гальюна не бегал?

— Неа, тут лежал, — успокоил я его.

— Ну и хорошо, а то б мне влетело. Давай помогу одеться.

Сидеть, а особенно стоять, без поддержки сложновато, но я стараюсь и прошу Генри только страховать. Тот оказался парнем понятливым и с хапалками своими ко мне не лезет. Видно правда впечатлен нашим с Гвоздем боем и теперь уважает мое желание быть самостоятельным.

Балансируя на нетвердых ногах, аккуратно вздеваю на себя широченную, с полным разрезом на пузе рубашку и такие же безразмерные штаны на шнурке. Бантик на шее, чтоб распашонка с меня совсем уж не сваливалась, завязывает Генри — мои-то пальцы на разбитых костяшках все стянуло и к такой тонкой работе они оказались непригодны.

А только я успеваю опять улечься, как в палате свет становится чуть ярче и в дверь тут же заходит представительный толстяк в белом комбинезоне. По всей видимости, врач.

Точно. Он присаживается на подсунутый ему Генри стул и, улыбаясь, тянет с меня одеяло.

Улыбка у толстяка немного насмешливая, но добрая, а под всем этим чувствуется усталость.

Понимаю, что мужик он ничего — неплохой, раз пытается улыбаться, а не срывается на раздражение. Послушно помогаю ему оголить свой живот и стараюсь не пырхаться от боли, когда его руки проходятся по моим битым ребрам.

— Я доктор Штерн, — меж тем тихо начал разговор тот, — старший врач бригады, которой достались вы, мелкие разбойники. Побились вы знатно в этом году, я уж и не припомню, когда так много тяжелых было… вон, из первой каюты, один не выжил. Кто ж слабых так сильно бьет? Вы ж все члены экипажа нашего Корабля. Вам нас заменять, а потом жить вместе. Чей у каждого свой путь — не все же хранами и искателями станут. Кому-то надо и о пропитании заботиться, и о порядке в отсеках. А теперь вот нет уже одно из вашего года, и кому-то придется двойные обязанности исполнять.

От известия, что кого-то побили до смерти, от тона печального, мне становится грустно. А эти, произнесенные доктором слова «знатно» и «разбойники», которые я встречал, наверное, только в старых романах о Героях Корабля, а в жизни ни от кого не слышал ни разу, почему-то расположение мое к нему только увеличивают. И мне совсем не хочется выглядеть в глазах доктора таким говном, каким я себя от его слов чувствую.

— Я не бил слабых… — вырвалось у меня на этих эмоциях, но тут же замолчал, вспомнив, что ведь в первом раунде тоже мочил без разбора всех, кто под руку подвернется. Так что, может и я кому-то вломил лишнего.

Но кто ж там, в свалке такой, разбирает, кого бить, а кого не бить?! Но рассматривать экзаменационный бой с такой стороны как-то странно, хотя и болезненно тоже…

— Что, тоже все-таки бил слабых? — без издевки, а как-то понимающе, спросил доктор.

— Было дело, — покаянно признал я, — но там же продержаться надо, а кто под руку подворачивается — не поймешь с ходу.

— Да-а, это так… но большинству зрителей понравилось. Ему вон тоже, — кивнул доктор Штерн на Генри, тот глаза опустил, но отнекиваться не стал, — а я вот смотрел и прикидывал, сколько коек под тяжелых готовить. А со второго раунда вообще ушел, здесь работы невпроворот стало. Вот, сутки считай, от вас и не отходил. А только домой собрался, как ты тут у нас решил в себя придти, — со смешком сказал он, оправляя на мне рубаху.

— Так может, кто другой бы осмотрел, — мне почему-то за свое очухивание стыдно стало — вот, не вовремя это сделал и такой хороший усталый человек не смог отправиться на отдых.

Тот между делом фонариком в глаза мне посветил и пальцами перед лицом поводил, пронаблюдав, как я слежу за ними.

— Не-ет, первого очнувшегося из тяжелых, я должен был осмотреть сам! — рассмеялся доктор. — И, скажу тебе, все у тебя неплохо. Голова крепкая оказалась, да и ребра тоже. Опять же, помнишь все и с речью проблем не испытываешь, как я посмотрю. Так что дней пять полежишь еще, а там, может, и на выписку готов будешь.

«Пять дней… пять дней?! А с первыми двумя — неделя!!!»

— А чё так долго-то, если все хорошо? — отважился спросить.

— Я сказал не «хорошо», а «неплохо». Ты не забыл случаем, что у тебя не руки-ноги биты, а голова? С шинами я бы тебя выпустил, но вот на голову их не наложишь. Мозги тебе растрясли, а это не шутки. И не шастай много, больше лежи. А будешь нарушать, я тебя на десять дней тут прикрою, и плакали тогда все твои каникулы целиком! — подбавил он строгости в голос. — Понял?

— Понял, — кивнул я.

А что тут спорить? Правда ведь — мозги дело важное… я так слышал.

— Сейчас Генри поможет тебе перебраться в другую палату. Там и будешь лежать — выздоравливать. А я навещу тебя через пару дней. Других врачей тоже слушайся обязательно. Понял, живчик? — погрозил он мне пальцем.

— Понял, — опять послушно кивнул я.

Получив мое заверение в непременном послушании, доктор Штерн тяжело поднялся со стула и вышел из палаты, сам более ничего не говоря.

Генри же принялся суетиться вокруг меня, помогая выбраться из-под одеяла и встать с постели. Подогнал мне под ноги безразмерные, как и все здесь, тапки, подхватил под локоть и повел тоже на выход.

Так мы прошествовали вдоль по коридора — я, кряхтя и шоркая ногами, и Генри, фактически таща меня на себе и подбадривая.

В новой палате было людно. Десятка два кроватей, приткнувшиеся изголовьями вдоль стен, почти все были заняты. Медбрат протащил меня по проходу между рядами и уложил на одну из немногих пустующих коек.