Так за раздумьями и добрался до казармы. А там отправился на ужин, на который вполне еще успевал. Один отправился, Паленый, так и не вернулся, видно все-таки после траттории ему удалось заполучить приглашение в отсек к милостивица.

Где был Стояк, я и вовсе не знал. Может, там же. Так что, не успели еще убавить свет в общих помещениях, как я завалился спать.

Паленый пришел видимо поздно. Я к тому моменту дрых без задних ног.

Но все же проснулся. Наставник как-то долго и шумно возился, да к тому же, в своей обычной манере бубнил, разговаривая сам с собой. Думается, привык жить один и про меня, обосновавшегося в каюте недавно, периодически забывал.

Но, стоило проснуться полностью и придти в себя, как я понял, что бубнеж его не довольный, как следовало бы ожидать, раз он вернулся от милостивиц, а очень даже злой. С чего бы это?

— Слышь, наставник, ты чё там ругаешься? На кого? Ты вродь у девушек был…

— А, малой… не спишь?

— С тобой поспишь! — усмехнулся я, усаживаясь на постели. — Все шоркаешься и шоркаешься, да еще и чуть не в полный голос мразей каких-то поминаешь! Где ты с такими товарищами схлеснуться-то по ночи успел, в лифте что ли?

— Ох, малой, — Паленый с размаху уселся на кровать, и устало потер ладонями лицо, — жизнь такая… всякой падали везде полно.

— Ты ж говорил, что живем мы нормально — правильно, а со всякими подонками можно и не сталкиваться… если желания подраться не возникнет.

— Это-то — да-а… понимаешь, живем-то мы и правда правильно, вернее рационально. Женщин — мало, нас, мужиков, много. Так что тут, как ни крути, нужно какой-то порядок иметь, и ему следовать, иначе хаос наступит. А гниль — она такая, везде заводится, где порядок позволяют себе не соблюдать.

— Я не совсем понимаю, о чем ты? — недоуменно спросил я.

— О том, что если следовать заведенному порядку… ну, и по уму тоже, то раз женщин мало, то их следует беречь!

— А разве их не берегут?! — опешил я.

Сегодня ж только наблюдал, в каких условиях живут Матери и маленькие девочки. Да и милостивицы тоже, раз такие холеные. А раз по жрательным заведениям так свободно ходят и украшения из золота и крупных камней покупают, то и с кредами у них все отлично. В чем проблема? Не пойму!

— Как тебе сказать… все в нашем мире относительно… вот Матери, к примеру. Слышал же, наверное, как они живут? У них просторные каюты, парк свой — настоящий. Кредов они имеют столько, что все и потратить не могут. Одежда, драгоценности, еда — все самое лучшее, а чтоб не скучали, к ним каждый день артисты приходят, развлекают.

«Не только слышал, но и видел, — хотелось мне вклиниться в его монолог, — так что — да, хорошо живут Матери!»

— Только все это — видимость, фарс, так сказать. А на самом деле это самые несчастные женщины, каких только можно представить!

— С чего бы вдруг?! — удивился я, но потом вдруг вспомнил свою маму и то, как она всегда плачет, когда видит меня. А вот почему, мне ни разу, ни она сама, ни отец, толком не ответили. По голове трепали, ласковые слова говорили, но вот, чтобы разъяснить, никогда.

А вот сейчас я, кажется, все и узнаю.

— С того, малой, — продолжал говорить наставник, — что свободы выбора не имеют…

— Выбора в чем? — перебил я его, уточняя.

— Выбора своего жизненного пути.

— А это так важно? Мы вроде тоже особого выбора не имеем…

— Нет, с нами все-таки отчасти — только самые слабые не выбирают, куда отправятся после интерната. А все остальные все же могут как-то повлиять.

«Если рассматривать дело так, то — да, мы влияем: сначала на выпускном экзамене, потом уже на месте, стараясь проявить себя с лучшей стороны», — был вынужден я согласиться с наставником.

— А у женщин — нет. Если по медицинским показаниям способна рожать… то есть, приводить новых членов экипажа в жизнь, то все — Мать и точка. Если — нет, то милостивица. Но главная беда для тех женщин, ставших Матерями, что они не могут быть со своими детьми. Нас, мальчиков у них совсем отнимают, едва нам год исполняется. Мы-то и не помним, как это происходит, а вот для них тяжело ребенка больше никогда не видеть и не знать, как он растет. Нам-то говорят как: «- Мать привела в экипаж нового члена»! А на самом-то деле, они нас в себе девять месяцев носят, а потом рожают в муках, через страшную боль!

— Где носят? — вякнул я вопросом, который уже когда-то кому-то задавал, потому он, наверное, сам на язык и выпрыгнул.

— В животе!

— Внутри что ли?!

— Ну, не снаружи же, в сумке через плечо!

«Так те, пузатые женщины, которых я в парке видел, по ходу, мелких в себе носили!», — прифигел я, осознавая, в чем на самом деле заключалась суть недавно увиденного.

— А рожают как, им живот режут?! — вылетел второй закономерный вопрос.

— Во, ты глупый, малой! — хохотнул Паленый. — Но, с другой стороны, где ж тебе ума набраться, не в интернате же. Детей рожают оттуда же, куда мужчина… их закладывает… думаю, можно и так сказать, — все-таки ответил он, при этом результат от ответа получился таким, как чаще всего для меня и бывало — нифигашечки непонятным совсем! Так что был вынужден уточнить наставнику:

— Я не знаю куда, что закладывают…

Тот тяжко вздохнул и принялся мне объяснять, для наглядности еще и изображая на пальцах — потыкал указательным в колечко, сложенное другой рукой.

— Так вот для чего писюн, размером с огурец, нужен! — прозрел я.

Паленный заржал.

Мне же под его слова представилась та, синеглазая, милостивица и сам процесс, только, понятное дело, уже не на пальцах. Картинка, за незнанием некоторых тонкостей, получилась хоть и нечеткая, но впечатляющая… я и она… и меня опять накрыло жаркой волной.

Но тут же вспомнился Ян в той же ситуации. И хотя маэстро Адольфини в лицо я не знал, но вот висящее толстое брюхо и потные липкие ладони в моем воображении нарисовались легко. А потом пришло осознание, как там все могло происходить в соответствие с фигурой на пальцах и меня накрыло такими ужасом и омерзением, что я, кажется, впал в ступор.

Паленый видно понял, что со мной что-то не так, и ржать перестал, потянулся через проход между кроватями и ткнул в колено:

— Не зависай, малой. По ходу ты про своего пацана вспомнил… бывает, но парню, конечно, не позавидуешь. Хотя, чтоб ты так не расстраивался, могу тебе сказать, что у некоторых вот так, по полному незнанию, иногда и проскакивает, а потом даже входят во вкус, — он передернул брезгливо плечами, я вслед за ним. — А вот те, что с рубки, обычно доходят до такого вполне себе осознанно.

Я на него пораженно вытаращился, а он лишь скривился.

Мне продолжать разговор на эту тему не хотелось, и я спросил о другом:

— А ты откуда про Матерей знаешь?

— У тебя, малой, есть отец, как я понимаю, — посмотрел на меня выжидательно, но никакого утверждения не получив, заговорил дальше, — а у меня была мама… это так Матерей называют те дети, у которых они есть.

— Ага, — само соскочило с языка.

— Вот теперь вопрос, а откуда ты это знаешь? — спросил Паленый, вздернув бровь.

Я, естественно, опять промолчал — пусть думает, что хочет.

— Ладно… сегодня я рассказываю о себе. Будем надеяться, что скоро и ты отважишься секретов от меня не держать. Так вот, у меня была мама, Флоксией ее звали… теперь уж нет, ушла, старенькая была совсем, — он скорбно поджал губы, — но это именно она многое мне рассказала. Не сразу, конечно, потом, когда я стал старше…

Я смотрел на него, и мне было наставника жалко — на самом-то деле я отлично понимал, что такое иметь маму и редко видеть ее. А уж знать, что никогда больше не встретишь совсем… э-эх, мне даже страшно представить было такое!

— Она родила за свою жизнь двух девочек! — гордо изрек наставник. — Ну, и пацанов, конечно… если правильно помню, штук шесть. Только вот девочки росли рядом, а потом и вовсе сами Матерями стали, оставшись в том же отсеке, что и она. Но мальчишек, как сам знаешь, в год отнимают, а в четыре и вовсе отправляют вниз из рубки, в интернат. А за мелкими надзору больше, да и потом, мы ж только лет в десять начинаем сбегать сами и нас можно выхватить где-то за стенами интерната. Так что мальчиков своих мама потеряла на много лет из вида. А нашла потом только меня.