— Эй, ты что, не слушаешь меня?! — грозно рявкнул отец.

— Слушаю, — отрапортовал я и даже вскочил со стула, вытянувшись по стойке смирно.

— Про компот понял?

— Понял, — а попробуй сказать, что нет — выхватишь в два счета, пожалуй!

— В общем так, последнее — если кто-то там, в новой команде, начнет приставать к тебе с какими-то непонятными намерениями, ты сразу дуешь ко мне! Уяснил?

— Да, понял, если кто-то вдруг… с непонятными намерениями ко мне, то я… а какие это непонятные?

— Вот как не поймешь, чего от тебя хотят, так и линяй оттуда сразу! — грохнул отец, видно уставший от моих дурацких вопросов.

Более ничего я спрашивать не стал, опасаясь, что совсем разозлю его своей глупостью. А нервировать мне его совсем не хотелось — ему еще с мамой объясняться как-то придется, что упустил меня по финалу. А вдруг она плакать при этом опять начнет?! От представления такого, я даже поежился.

Тут, почти сразу, и Генри пришел, говоря, что мне пора на какие-то процедуры.

В общем, прощались мы с отцом не как родные люди, а как только и может это происходить между офицером Корабля с простым членом экипажа, то есть, сухо и сугубо официально.

В госпитале я завис не на пять, а на целых восемь дней. Так решил доктор Штерн, и мне спорить с ним было не с руки, да и без пользы, как показала практика.

Оказавшись в общей палате и получив относительную свободу, я не раз наблюдал, как с ним общаются другие доктора — с уважением, не споря и не сомневаясь в его решениях. Так что, куда уж мне? Дураком-то я не был, вот и переживал потерянные почти подчистую каникулы молча, не возбухая и ответственно исполняя все назначения. Тем более что обещал.

Отец ко мне тоже больше не приходил. Но и здесь понимание имелось, что встречаться тут, напоказ всем — в приемной, не дело. Обсуждать сержанту хранов с каким-то мальчишкой, который не имеет никакого отношения к его звену, было нечего, а рисковать попусту — незачем.

Но понимание — это одно, а вот восемь дней еще и прожить надо! В общем, лежка в постели без особой цели целыми днями далась мне непросто.

Дня через два, как меня загрузили в общую палату, Рона и Пита выписали. И даже Сапун на третий день ушкандыбал на своих костылях, добаливать в интернатский отсек.

Даг лежал в соседней палате, но ему, так же, как и мне, настучали по башке, а значит, и он вольно шарахаться по отделению разрешения не имел. Ломоть вышел и того раньше — в тот день, когда я только очнулся. А Толстяк наоборот, долго зависал в реанимации и прибыл оттуда, закованный в жесткий воротник, чуть не к самой моей нескорой выписке — похудевший, тихий и еще видно полностью не оправившийся.

В общем, лежал я долго и в окружении почти одних слабаков, которые постепенно перебирались из интенсивной терапии в общие палаты.

Одна радость случилась за последние дни — Скользкий убрался из госпиталя достаточно быстро и не успел сильно намозолить мне глаза. Новые знания о нем, хоть и без явного понимания, приятности в наше общение, ясное дело, не добавили. Так что, когда он свалил на третий день, я был, считай, почти счастлив.

А в интернате меня заждались. Даг вернулся в нашу каюту днем раньше, а Ян и Сэм никуда и не уходили. И вся компания моих лучших друзей встречала меня на пороге отсека.

Все три дня, оставшиеся от официальных двухнедельных каникул, мы провели в интернате. Имелось понимание, что это последние наши денечки здесь, да и не повторятся они уже никогда.

А вот Торговая площадь, на которую мы до этого сбегали, пользуясь тем, что наставник Тод строгостью нрава не отличается, нас в эти дни как-то не манила. И хотя каждому еще предстояло обучение на месте приписки, знание о том, что теперь мы, в общем-то, люди вольные, желание рваться куда-то значительно поубавило.

Но и это время наших спокойных посиделок и вальяжных прогулок без всякого строя и пересчета по головам на камбуз, закончилось. И на четвертый день по моему выходу из госпиталя, с утра пораньше, мы в последний раз заправили свои постели в каюте, служившей нам домом десять лет, и, собрав немудреные личные вещички, двинули на выход из интернатского отсека.

Ян и Сэм отправились сразу наверх — в рубку, где теперь и предстояло им жить.

Рон и Даг оставались на этой же палубе, но им следовало пересечь Торговую площадь почти наискосок, чтобы добраться до казарм хранов.

Ну, а мы с Питом, настороженно переглядываясь и перешептываясь, поплелись вниз — в отсек, где квартировали охотники и искатели.

Команды и тех, и других обитали, считай, в одной общей казарме, расположенной так, чтоб на промысел им не приходилось топать через всю жилую зону Корабля. Так что здесь, кроме жилья этих спецов, располагались лишь общага для рабочих-аграриев с близлежащих плантаций, гаражи с багги и опорный пункт хранов, обозначающий собой границу между городом и хозяйственными территориями.

Сам жилой отсек для команд охотников и искателей оказался даже меньше, чем только что покинутый интернатский наш, рассчитанный на три потока пацанов. Но в остальном мы с Питом больших отличий не увидели.

Так же имелся общий холл, двери из которого по первому этажу вели в спецпомещения. Здесь, правда, в отличие от наших классных комнат, игровых и библиотеки, значились оружейные и склады с инвентарем. Но понятно, что гальюн с душевой и пара тренировочных залов, имелись и тут, почти на тех же местах.

Так же, как и у нас, на уровне второго этажа шел балкон, на который выходили двери жилых кают. Справа, если смотреть от входа в отсек, обитали охотники, слева искатели, а прямо — храны, приписанные к обеим командам.

Это первое знакомство с новым домом нам с Червяком организовал не кто-нибудь, а Гагат, который и оказался тем парнем, который попал от четверочников под запрос сержанта искателей вместе с нами.

А здесь он обитал уже седьмой день, поскольку, как у нас, тормозить на эти дни в интернате, у него причины не было. Так что, выйдя из госпиталя довольно быстро, он, промаявшись пару дней в своей каюте среди безголосых слабаков и гонористых товарищей из компании Гвоздя, плюнул на каникулы и отправился к месту приписки.

— У искателей всего пять отрядов, — вводил он нас в курс дела, — у охотников — десять. Так что они вечно стараются взять верх над нашими.

«Наши», надо думать, это теперь искатели…

— В открытую лезут редко, за общий порядок отвечают храны, и до драки доводить не позволяют. Но вы будьте внимательны, и особо близко к ним не подходите, они мужики крепкие.

— Это чё, опять в гальюн компанией ходить придется? — расстроено протянул Пит.

Я ничего не сказал, но с сожалением подумал о том же.

— Не-е, — успокоил нас Зур, — общий гальюн — он и есть общий, вдруг кому-то лень будет до своей каюты из холла переться. А так, у каждой команды наверху свой имеется. Там же не большие помещения на двадцать человек, как были у нас, а отдельные отсеки для каждого отряда.

Не сказать, что настроение мое от этого сообщения сильно поднялось, но все ж понимание имелось, что один гальюн человек на десять, это всяко лучше, чем на две с полтиной сотни.

Да и в целом все складывалось пока неплохо — и Гагат мне однозначно импонировал больше всех, вышедших в финал от четверочников, и обещанный на один небольшой отряд отсек, и обретенная свобода — вообще. Но вот осознать это и хоть чему-то порадоваться нам не дали, макнув с ходу головой в местные реалии.

Пока мы разглядывали отсек, следя глазами за указывающим пальцем Зура, к нам приглядывались тоже.

По первому-то впечатлению нам показалось, что вся та толпа, что заполняла холл, жила своей жизнью. Человек тридцать мужиков и парней сидели и болтали за столами, что-то пили-жевали, играли в карты. Кто-то выходил из одних дверей и входил в другие, кто-то поднимался в отрядные отсеки, кто-то спускался вниз по лестнице. То есть, нормальная обстановка в общем помещении, в свободное от обязательных занятий время.