Самое чудовищное чувство на свете.

Оно не дает ни радоваться, ни горевать, на самом деле оно вообще ни позволяет делать ровным счетом ничего. Тупое существование посреди целой вселенной. Замерший островок бесцветного «ничего» посреди упитанных, суетливо пританцовывающих при падении частичек снега, напротив яркого до пошлости постера с рекламой модного телешоу, возле оживленной автострады.

Я впервые ненавидела собственное одиночество.

Пришлось закрыть лицо руками, чтобы случайно не ослепнуть от яркой окружающей белизны. Столько возможностей подумать о смысле моего существования уткнулись в одну-единственную правду – ничего не имело смысла без человека, который сделал меня материальным отражением своей мечты. Кто не просто принял меня, такую, какой я собственно была, но также понял, и сделал все возможное, чтобы я была счастлива, не требуя ничего взамен.

А я оттолкнула его, эгоистично растоптав душу.

И в итоге смысл совсем потерял очертания, запутался, заплутал и, не находя пристанища, умер под слоем пепла – остатками облупившихся красок внутренних мелодий.

Кому нужна мертвая музыка?

Рядом со мной присел чудаковатого вида мужчина, в очках с толстыми стеклами, за которыми его глаза делались большими и забавно-удивленными, в длинном пальто и перекошенном красном шарфе, узел которого сместился куда-то к плечу. Он пристально смотрел на мои руки, точно видел перед собой какое-то чудо. Несколько раз он сделал жест рукой, как будто хотел дотянуться до меня, но замирал и снова принимался с интересом ученого, изучающего особенно занятный образец, пристально разглядывать мои ладошки.

Он мало походил на маньяка, скорее на чудака, поэтому я едва ли испугалась или напряглась.

– Твои руки.., – вдруг обратился он ко мне тихим, почти прозрачным голосом и снова потянулся рукой. Опустил. Поднял на меня большие глаза, – Можно..? – я не сразу поняла, что он спрашивает разрешения потрогать мои ладони.

Странность ситуации притупилась моей отрешенностью. Я равнодушно отдала в его распоряжение озябшие пальцы, в тайне мечтая, чтобы вместе с пальцами он забрал тупую ноющую пустоту.

Он коснулся их с трепетом, задержав дыхание, ласково, точно младенца, погладил мягкую кожу, заботливо отер ладошку, в которую я впивалась ногтями, светлым платком, который достал из своего длинного пальто. Тот, помеченный кровавыми пятнами, полетел в урну, а моя рука, с едва заметными ранками, оказалась заботливо упакована в другой светлый платок и обласкана нежными касаниями. Он грустно улыбнулся и, совместив мои пальцы, посмотрел на меня, и протянул мне мои же руки.

– На кончиках твоих пальцев – свет.

– Простите?

– Тебя поцеловал Бог, – он невесомо коснулся моей головы.

– Вы меня знаете? – я была уверена, что мы не встречались раньше. Он помотал головой, но я так и не определилась, было ли это согласием или нет.

– Главное, чтобы ты себя знала. Прости свое одиночество, отпусти корни, которые тебя держат. Коснись мира пальцами – он погладил мое плечо и поднялся, и точно опомнившись, оправил шарф и суетливо огляделся по сторонам. И, как будто почувствовав его волнение, совсем рядом раздался знакомый голос, который, впрочем, обращался не ко мне:

– Леня, дорогой, почему ты не дождался меня? Я тебя повсюду ищу!

Перед нами предстала гордая и статная, но донельзя озабоченная Люда Цахер. Мужчина виновато опустил глаза и зажал в руках красный шарф. Я замерла от удивления и понимания того, что только что познакомилась с тем самым мужем своей учительницы, странным писателем, ради которого она оставила свою карьеру.

– Все хорошо? – заботливо спросила она, непривычно нахмуренная, с волнением оглядывающая своего мужа, смахивающая снежинки с его плеч. Потом ее взгляд с удивлением остановился на мне, – Зина? Что ты тут делаешь? – она посмотрела на руку, укутанную платком, – Что случилось? Ты упала?

Я, еще не оправившаяся от первого потрясение, вконец была сражена ее озабоченностью до собственной судьбы. Она никогда еще не была такой… живой и человечной. Скорее мраморной статуей, непреклонной, несгибаемой, сверхчеловеком, оберегающим высшее искусство в темной комнате с роялем.

Я помотала головой, не в силах что-то сказать.

– Ну как же, ты ведь замерзла! – она прищурилась и нагнулась ко мне, – Почему сидишь здесь одна? Ну-ка вставай, пойдем, тебе нужно согреться, – она потеребила меня за плечо. Но была остановлена касанием руки своего мужа. Она с удивлением посмотрела на него, отрицательно мотающего головой, – Почему, Леня, ее нужно согреть!

Он улыбнулся, снял с себя красный шарф и аккуратно обвязал его вокруг моей шеи. Потом задумался, достал из карманов такие же красные перчатки, большие и плотные и положил их мне на колени.

– Красный – цвет твоей любви. Береги ее, – у меня против воли потекли редкие слезы. Он вытер их пальцами и отошел в сторону. Люда Цахер вздохнула, смирившись с нашим странным тандемом, и еще раз внимательно оглядела меня.

– Тебе точно не нужна помощь?

Я помотала головой и слабо улыбнулась. Помощь была нужна моему разбитому сердцу, а со мной все было в порядке.

– Зина, если что, не стесняйся, звони, хорошо? – она, как прежде ее муж, ласково погладила меня по голове и ушла, влекомая мужчиной, который то и дело оглядывался на меня, и не прекратил этого до тех пор, пока я не засунула руки в его красные перчатки. Кажется, тогда он улыбнулся, отворачиваясь насовсем.

Я посмотрела на свои руки. Потеребила красными пальцами уголок красного же шарфа.

«Красный – цвет твоей любви». Внезапно на цвет откликнулся внут-ренний слух. Красный – это ми бемоль мажор.

Ми бемоль мажор заискрился в руках. Руки повели меня в сторону театра. Душа требовала играть. Душа требовала Рахманинова.

«На кончиках твоих пальцев – свет».

Кончики пальцев высекали искры из клавиш. Музыка высекала пламя из сердца. А сердце, определенным образом настроенное на одного человека, отстукивало собственную любовную линию – практически балладу о любви. Всё смешалось – я, Рахманинов, всё вместе; я исполняла, я сочиняла, я страдала и любила, я искажала реальность и возвращала всё на свои места. Марат, призрак из прошлого, смотрел на меня горящими зеленым пламенем глазами, – тогда он впервые входил в мою Вселенную, чтобы, не осознавая этого, задержаться там навсегда. Хранитель моего одиночества.

«Прости свое одиночество».

Так и Люда Цахер простила своего мужа за то, что он стал гибелью ее карьеры. Так ее муж простил себя за то, чем пришлось пожертвовать гениальной пианистке ради его любви. Разве любовь – не то, ради чего стоит идти на жертвы? Разве выбор не очевиден, когда дело касается самого невероятного чувства на свете?

Так и мне нужно было простить себе свой талант и безропотно, без оглядок, без метаний, без оговорок и лишних страданий принять помощь Северского, принять его собственный выбор. Каждый выбирает свое счастье сам – он выбрал меня, я выбрала его. Неважно, сколькими жертвами отмечен наш союз – пока это решение обоюдно и нерушимо, пока ни для кого из нас не остается места сомнениям – дело стоит любых потерь.

Я поняла это с опозданием и мгновенно осознала совершенную ошибку. И даже, несмотря на то, что моя вина была насквозь пропитана любовь, это не отменяло ее эгоистичности. Как и в тот раз, на празднике у его отца, я заслонилась завесой лжи, в надежде всё исправить; но, как оказалось, ничего вернее, чем говорить правду, не было и не будет.

Наверное, мне нужно было поступить так, чтобы это понять.

Руки замерли над клавишами. Нужно было срочно добраться до Марата и всё ему объяснить.

Я встала. И неожиданно встретила злые глаза, заплаканные, красные от слез, с черными разводами от туши, – Эльвира Тихомирова стояла между рядами кресел. Рядом замерла Елисеева. Обе, кажется, не до конца осознавали, почему из их глаз лились слезы.

Я первой поняла, что это был след моей музыки. Их души откликнулись на мою грустную песню. Когда-то я пообещала, что завоюю их сердца. Сегодня они поняли, что полностью проиграли мне.