Смелость – далеко не мой конек.

Но почему и Северский, точно не был собой, как-то слишком уж нервно реагировал на мои прикосновения и недоверчиво проводил по мне взглядом, точно тоже не знал куда деть ни себя ни меня, ни маленькое пространство кухни? Неужели и этот холодный самоуверенный парень мог испытывать… робость?

От этой мысли мне стало смешно и нервное хмыканье вырвалось из груди. Я поспешно прикусила губы, но Марат уже как-то совсем странно изменился в лице.

– Прости, – прикрыла я лицо руками, и глянула на подозрительно прищурившегося парня сквозь пальцы.

– Хотел бы я тоже просто нервно смеяться, Зина.

– А почему бы и нет? – с любопытством поинтересовалась я.

Он пожал плечами.

– Как – будто глупо совсем получится. Да и я все равно не знаю, как с тобой быть.

– Как есть.

– Но что прикажешь делать, – он облокотился на стол, не отрывая от меня блестящего от напряжения взгляда, – Я в растерянности и чувствую себя нелепо; а ты смеешься и, кажется, снова что-то себе надумываешь.

– Но ты же…

– Такой уверенный в себе, – раздраженно закончил он мою мысль, – Да. Да, пока тебя нет рядом, – вздохнул он, – Ты не похожа… на них. Там, за инструментом, когда ты играешь и превращаешься в кого-то невероятного, потрошащего душу, или здесь, такая пугливая и живая, ты все равно остаешься загадкой. И я никак не могу совладать с тем, что меня разрывает о мысли о тебе, но… я уже говорил, что ты пугливая? Наверное, я тебя боюсь.

– Разве то что я здесь, с тобой, не самое очевидное? – робко поинтересовалась, тронутая до глубины души его словами.

– Только вот тебе же наверняка знакомо это, когда в твоей жизни появляется что-то нереальное, что-то, чего ты желал больше всего на свете, самое дорогое и прекрасное. «А вдруг разобьется?», – думаешь ты, – «Вдруг нечаянно испорчу?».

– Какой толк превращать чувства в предмет поклонения, – возразила я, – Их нужно брать, трогать, растить и оберегать. Хранить их законсервированными шедеврами и бояться на них дышать глупо. В этом нет смысла.

Марат поднял бровь.

– Ты боишься прямо смотреть мне в глаза, а через минуту выдаешь очередную фантастическую истину. Я об этом и говорю. Ты совершенно невероятная, – он усмехнулся и нервно прошелся рукой по волосам.

– Хочешь превратить меня в предмет платонической любви? – выдохнула я, враз потеряв всю свою уверенность.

– Напротив, – заставил он меня покраснеть от откровения и прямого взгляда, – Но этого слишком мало, когда дело касается тебя. Поэтому и боюсь, – он устало потер глаза и, кажется, попытался усмирить внутреннюю борьбу.

Я, за неимением точки успокоения и разрешения неожиданно возникшей проблемы, поднялась и выпорхнула из кухни с бешено колотящимся сердцем. Барьеры придумывают люди. Значит, им же их и ломать.

Поэтому нужно было лишь помочь Марату понять, что моя душа точно не такая хрупкая, чтобы расколоться о физическую близость.

И я наверняка знала, что любовь делает людей сильнее и смелее.

Настолько, чтобы не споткнуться под горящим взглядом, настигшим меня в полутемной, освещаемой лишь тусклым ночником спальне.

Настолько, чтобы подчиняя себе сумасшедшую дрожь, уверенным движением скинуть с себя белое платье и войти в точку невозврата.

Парень, кажется, завис и не верил собственным глазам, которые прожигали мою наготу до самого ее основания. Морозная аура окончательно развалилась, обнажив кого-то потрясающего и вулканически горячего. Не того, кем он был для всех, а того, кем он стал для меня.

Один шаг друг к другу – и барьер разлетелся к чертям, превратившись в одни для двоих крылья. Поцелуй – основная тема зарождающейся пьесы. Руки – обращенная мелодия тактильной любви. Зависшие гроздья аккордов перед самой невероятной, потрясающе сильной по оказываемому эффекту кульминацией – и тема любви, вырастающая из хитросплетений рук, губ и ощущений окутала нас, точно сплетенная из сотен мелодий кружевная ткань, упавшая с небес, усыпанных звездами.

И мысль, как послевкусие от чего-то прекрасного.

Я больше ничего не боюсь, кроме как потерять его.

После пробуждения в мыслях еще долго царит прекрасный сон и даже после того, как я открываю глаза, я не до конца понимаю, что из окружающего реальность, а что – отрывки восхитительной и нереальной сказки.

Но правда оказывается куда как невероятнее, чем любой абсурд. Она обнимает меня рукой и прижимает груди, пахнет сонливостью и любовью и щекочет дыханием мою растрепавшуюся после длительного общения с постелью макушку. А я, в лучших законах жанра, послушно замираю, не дышу, не двигаюсь и наслаждаюсь самым прекрасным в жизни утром. Смотрю на Марата и удивляюсь тому, насколько легко быть с ним. Как будто не я столько времени была тенью себя самой и боялась новых людей, как огня. Как будто не он так высокомерно и неприязненно смотрел на меня при первой встрече, что в пору задуматься о ненависти, а не о любви.

Но не осталось даже грамма былых чувств. А, тем более, сейчас, когда его лицо разгладилось, лишившись привычной отрешенности, и стало настолько милым, что захотелось коснуться его ладошкой. Я сделала это осторожно, едва коснувшись его кожи, но он все равно встрепенулся; не проснулся, только сжал меня еще крепче, продолжая мерно дышать мне в висок, вызывая чувство трепета и успокоения.

Сейчас, в его руках, раскрасневшаяся после воспоминаний о ночи, я осознала, что почти вся моя жизнь встала на свои места. Сошедший поезд вернулся на рельсы – оставалось подправить лишь некоторые детали – и тихое но безумное счастье заполнит меня до краев. Захотелось сделать это как можно быстрее.

Поэтому я не без труда выбралась из удерживающего, точно лианами, объятия, так, чтобы при этом не потревожить сон парня, собрала бесстыдно разбросанные по комнате вещи, успевшие перепутаться за ночь с вещами Северского, вызвала такси домой, и на минутку заглянула к хозяину квартиры, чтобы еще разок взглянуть на свалившееся на меня счастье, а заодно, на случай того, если парень проснется до того, как я вернусь, успокоить его.

Я действовала по старинке и, как бы это не выглядело глупо, оставила ему лаконичную, но понятную записку, положив на тумбочку рядом с кроватью.

«Я скоро вернусь».

Я и правда собиралась вернуться так быстро, как только могла, а заодно рассказать ему о своих решениях и достижениях. Я знала, он это одобрит и искренне порадуется выбору, который я приняла. Обручальное кольцо я также оставила рядом с запиской – все-таки было неправильно носить его просто так, по собственно прихоти и без должной привилегии. Может быть, я дождусь того момента, когда оно на самом деле станет моим. Но это будет выбор Марата.

Дом встретил меня пустотой – никаких белобрысых французов не было и в помине, Миша, видимо, пропадал на работе, родители, потеряв всякую надежду на контроль над моей жизнью, а также упустив поддержку брата, разочарованные, уехали домой. Эта квартира всегда служила местом моей изоляции от мира, но теперь мое сердце обрело новый приют. Не комнату, где я создала свою собственную артхаусную тусовку с дорогими моему сердцу Шубертом и Бетховеном, а целую новую жизнь с человеком, ради которого я готова была променять все это на что угодно, лишь бы быть рядом с ним.

Я быстро приняла душ, надела привычные черные вещи, положив небывалое в моем гардеробе белое платье в дальний угол шкафа, и отправилась в университет, где меня ждал короткий и давно уже решенный и только ждущий осуществления разговор с куратором. Мне давно нужно было забрать документы и отказаться от нелюбимой профессии, вопросы, связанные с которой, вызывали лишь уныние и скуку и крушили на осколки все мое существо. Единственной плохой новостью было то, что теперь я буду реже видеть Ульку.

Но она, скорее, сама бы подписала мое заявление, чем встала у меня на пути. Еще хорошенько пихнула бы под одно место, чтоб я не медлила и тем более не сомневалась. К счастью, все мои немногочисленные друзья всегда оказывались на моей стороне и желали мне только счастья.